Вторая редакция 6 марта 2008
Коррекция разделов материала о Норте и Томасе, вставка анализа появления барщины и поместных работ.
6.6. МОТИВАЦИЯ
КАК РЕЗУЛЬТАТ ГОРИЗОНТАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ И (СВОБОДЫ) ВЫБОРА ХОЗЯИНА
Графическая
схема изменения размеров хозяйств и уровня повинностей
Экономическая
суть социального процесса – первый рынок труда
Что
противостоит данной схеме?
Является
ли данная схема новым словом?
И.
М. Кулишер о бегстве крестьян как причине финала феодализма
П.
Виноградов о свободе ухода в Англии
Жак
Ле Гофф и Жорж Дюби о потенциале миграции и закреплении – «оклеточивании»
европейской деревни
Дуглас
Норт и Роберт Томас о контракте между крестьянами и феодалами
Один
пример перехода крестьян, и ментальность историка
Другие
данные о деревенской кадровой «текучке»
Почему
фактор бегства или перехода не рассматривался до сих пор как ведущий
6.6. МОТИВАЦИЯ КАК РЕЗУЛЬТАТ
ГОРИЗОНТАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ
И (СВОБОДЫ) ВЫБОРА ХОЗЯИНА
Мы говорили выше, что мотивацию повышает отрыв работника от земледельческой общины и ее ограничений. Мы также говорили, что включение общины в иерархию труда как группы работников рутинного труда по производству продуктов земледелия и животноводства потенциально и фактически приводит к снижению мотивации к труду.
Но ДО ФЕОДАЛИЗМА падение мотивации работников поддержано принуждением оставаться на указанном рабочем месте жительства и труда – прикреплением к месту труда, месту жизни, или к профессии. Последнее верно, как в случае прямой связи общины под диктатом государственной иерархии (хозяйственной монополии), так и в случае, когда крестьянин работает в любой форме занятости (раб, арендатор, наемный работник) в конкурирующих поместьях или товарных хозяйствах. В последнем случае такие конкурирующие или самодостаточные сельскохозяйственные предприятия (иерархии труда) находятся под диктатом имперского государства – иерархии труда, хозяйственно монопольной в области фиска и внутренней политики – такие государства мы назвали «социально независимыми».
Теперь мы начинаем рассматривать тему мотивации и свободы перемещения, как
фактора регулирующего (т. е. устраняющего низкую) мотивацию в новых условиях
именованной нами как «относительная полнота земледелия».
Не обращаясь к динамике, к переходу от варварских королевств и конкретики истории Западной Европы, мы сначала рассмотрим просто фактическую схему:
Начальные условия процесса
1. На едином культурном, этническом и ментальном пространстве существует множество конкурирующих иерархий земледельческого труда (вотчин или оброчных хозяйств),
2. Фактически отсутствует государство с его повинностями и фиском или эти повинности ничтожны.
3. Имеется большое количество свободной земли для обработки (залежной или требующей расчистки), а также
4. Существует среда (лес), куда работники могут на время бегства и перемещения скрыться.
5. Существует ментальность не жесткой привязки жителя к своей общине (возможно, это следствие развитого единого культурного и толерантного пространства, п. 1)
6. Существует достаточная терпимость в общине для пришлого работника с включением его как пользователя общинных угодий (возможно, это следствие п. 1. и п. 3. – относительного избытка земли)[1].
Тогда мы можем утверждать, что мотивация любого среднего работника-земледельца, из включенных в существующую иерархию труда, будет рано или поздно обеспечена, а труд станет мотивированным, на множестве всех сохранившихся иерархий труда.
Мы проведем наше рассуждение или доказательство как последовательность суждений.
Доказательство.
В любом случае любой хозяин – глава земледельческого хозяйства – иерархии труда – заинтересован в новом работнике и в росте количества работников.
Предположим, какие-то из хозяйств не образуют достаточных условий труда и поощрения для мотивации работников.
Тогда работники могут уйти (бежать) к другому хозяину, поскольку у другого хозяина имеется заинтересованность и в связи с тем, что община, куда приходит новичок толерантна к «чужакам-единоверцам».
Если работники умеют договариваться с хозяином, а община не возражает, избыток свободной земли может быть занят новым работником.
Поскольку общая власть, принуждающая нового хозяина вернуть работника прежнему хозяину, отсутствует, то спор между хозяевами вынужденным образом решается между ними.
И поскольку политические силы и ресурсы частных хозяев достаточно малы, чтобы воевать по поводу каждого крестьянина, а окружающих хозяев достаточно много, то хозяин, от которого уходят работники, обязательным образом слабеет экономически (и имеет меньше возможности содержать вассалов и дружину).
Его единственное стабилизирующее его хозяйство решение состоит в том, чтобы снизить требования к работникам до общепринятых (мотивирующих труд) или делающих невыгодным смену хозяина.
Система отношений препятствует также и чрезмерному снижению уровня эксплуатации (ниже нормы изъятия прибавочного продукта). При низкой эксплуатации иерархия труда, собирая к себе земледельцев, не получает достаточно средств для их охраны и обеспечения безопасности (большой территории и большого количества крестьян), что делает возможным набеги соседей извне и захват земли или грабеж и увод крестьян. При слабом сеньоре, не способном защитить крестьян, крестьяне уходят к другому, где хозяйство можно вести более безопасно.
В любом случае (высокой и низкой эксплуатации) сеньор беднеет до уровня, при котором более богатый и сильный (дружина) сосед просто захватывает его землю и людей.
Конец доказательства
Графическая схема изменения размеров хозяйств и уровня повинностей
В настоящей схеме мы показываем, что иерархии труда, а это в начальной фазе обычно феодальные или даже императорские поместья, которые имеют слишком большой объем повинностей (изображены желтым цветом), испытывают отток (бегство) рабочей силы, и возрастающий ее недостаток для ведения полевых работ и производства сельскохозяйственной продукции.. Поместья, которые предоставляют приемлемые или лучшие условия повинностей, получают новых работников и увеличивают объем продукции. Более того, крестьянские хозяйства. испытывающие относительное благополучие и достаток, быстрее увеличиваются и в численном отношении, потому что в таких семьях рождается и (или) выживает и вырастают нормальными работниками больше детей. Общее количество работников возрастает быстрее – земля заселяется и дает большие урожаи.
На рис. А) и В) показано бегство работников синими стрелками. На рис. В) показана агрессия сильных хозяйств красными стрелками.
Рис. 7. Схема коррекции эксплуатации и мотивации путем горизонтальной мобильности. В состоянии А) работники переходят в иерархии, где эксплуатация меньше. В состоянии В) именно эти иерархии и выросли, а «плохие» ослабели и подвергаются политическому давлению и поглощению «здоровых».
Логика развития хозяйств далее такова – хозяйства с недостатком рабочей силы постепенно слабеют в «политическом отношении» – их военно-оборонительный потенциал уменьшается вместе с числом воинов-дружинников или вассалов, которых может содержать господин, лорд, на полученный от земли доход (провиант). И такие поместья и их хозяева далее подвергаются нападениям и захватам новыми более крупными феодалами. Альтернативой является только реорганизация повинностей и привлечение крестьян на оставшиеся свободными земли. Этот процесс отражен на рис. В), где слабеющие хозяйства старого типа подвергаются нападениям более крупных и постепенно исчезают.
Схема напоминает фагоцитоз – уничтожение одними структурами других, ослабевших по причине дефектов своей жизнедеятельности – уничтожение тех субъектов труда (иерархий труда), которые ведут себя неадекватно оптимальному хозяйственному уровню. Фактически этот процесс вызван стихийным созданием конкурентной (работодателей или землевладельцев) среды, которая не нарушается монопольными действиями других субъектов – государством или другими внешними факторами – угрозами вселения иностранцев или не членов общин, ксенофобией общин. Скорее всего, и форма хозяйства (управления получением оброка и исполнения повинностей земледельцами) также приобретает свой оптимальный размер с учетом всех типичных для его ведения рисков и ошибок – длина цепочек управления, размер аппарата управления, чинш – количество и объем повинностей и оброков.
Экономическая суть социального процесса – первый рынок труда
Суть описанного процесса – это появление дорыночных форм рынка натуральных услуг обмена. Крестьянин, переходя к другому хозяину, знает от других работников об условиях его включения в хозяйство или ведет сам переговоры с хозяином или поместным смотрителем, министериалом и т.п. по поводу «чинша» (или «ценза») – объема повинностей. Конкуренция хозяев за получение недостающей рабочей силы оказывается ранним и возможно, первым в истории человечества рынком земледельческого труда в рамках одного или нескольких этносов, объединенных системой толерантности, именуемой христианством. Формирование этого рынка затем в Западной Европе становится типовым основанием для формирования всех прочих рынков как инструментов свободного и стихийного разделения и распределения хозяйственных форм труда, социальных ресурсов. В общем плане этот вывод продолжает выводы Спенсера и распределении жизненных ресурсов и верного вывода социолога Ш. Эйзенштадта Ш. о том,
«что решающим аспектом социальных изменений оказываются освобождение деятельности и ресурсов от прежних институциональных ограничений, создания новых (потенциально свободно перемещающихся производительных ресурсов и сил, [Эйзенштадт Ш., с. 106–107].
Как мы понимаем такое освобождение происходит не случайно, в результате накопления такой политической плотности, такого политического выравнивания, такой политической безопасности, что политическая безопасность постепенно образует как норму и политическую слабость (например, раздробленность). Но политическая слабость упраздняет политическую и потому экономическую монополию и монопольное политическое насилие. И тогда в отсутствии монополии возникает И ПОЛИТИЧЕСКАЯ, И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ КОНКУРЕНЦИЯ. Далее и следует то, что именуется «высвобождением ресурсов», которые ранее всегда монополизировались предшествующими социальными институтами – общиной или государством.
Что противостоит данной схеме?
Данной схеме противостоят подробнейшая информация о нормах труда крестьян, которые кажутся чудовищными (и таковыми и являются). Более того, в сравнении с трудом и нормативами труда боле ранних эпох – нагрузка при феодализме кажется более интенсивной. И наконец, отличия состоят еще и в том, что в материалах европейского феодализма появляется множество материалов личного плана, которые указывают на тяжесть, даже невыносимые обстоятельства труда крестьян. Этот материал создает впечатление у ряда историков, особенно в советское время, и в западной историографией, уже проникнутой идеями социализма и социальной справедливости, что положение крестьян в эпоху феодализму резко ухудшилось. И тогда возникает полное недоумение, о какой мотивации крестьян может идти речь. И тогда возникает логический тупик – КАК ПРИ ТАКОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ крестьяне могли не только выжить, но и наращивать население (быстрее, чем в мире) и увеличивать прибавочный продукт для городов (быстрее всех в мире). Если бы мы не жили во времена парка советского периода – СССР, мы бы так и остались в неведении. Самый прекрасный по сохраненным им артефактам период и «строй» закончил карточным распределением и оставил общество на пороге голода. Потому с материалами об эксплуатации и нормах цензов мы будем осторожны. Ниже мы приведем материалы А. А, Спасского по этой теме. Он приводит требования монастырей к крестьянам – это сотни документов – их можно считать «типовыми договорами». Но что и как выполнялось по ним в реальности установить практически невозможно.
В реальности и в текущей современности можно найти совершенно идентичную картину. Более того, мы знаем о т .н. «итальянских забастовках» – об остановке труда, которая происходит, когда работники начинают строго выполнять все предписанные им правила (самые известные случаи в области железных дорог Италии, государственных автомобильных парков) и т.п.
Следует
сказать об искажении исторического видения путем цензуры и самоцензуры в древних
обществах. Множественность действующих сторон европейского общества – церковь,
феодалы и в последующем горожане, множественность и даже альтернативность,
конкуренция каждого источника – резко увеличивает достоверность информации об
обществе, с другой стороны, как и прежде, документы отражают интересы той
стороны, которая их создает. И если сторона выступает как главенствующая –
сильная, то и документы ее сохраняются и просто существуют в превосходящем в
качестве и в объеме, количестве. Если в Древнем мире мы имеем только документы
самого государства как монопольной структуры, то, несомненно, такие документы
не могут быть обращены в массе против позиций государства, А ВЕДЬ ГОСУДАРСТВА
ЭТОГО ТИПА ПОГИБАЮТ. Точно также подавляющее большинство документов империи
СССР никак не могут быть документами его дискредитации, все дискредитирующие
документы по ходу, если они и были, имеют тенденцию быть уничтоженными. Кроме
того, как говорил Солженицын в работе «Архипелаг ГУЛАГ», страдающая сторона
вообще редко формирует документы, отражающие ее положение и свое сознание,
самоощущение – у такой стороны часто и самосознание отсутствует. Вся жизнь
представляет лишь страдание от отсутствия удовлетворения низших потребностей и
попытки преодолеть трудности, борьбу за выживание. На рефлексию, тем более в
документах, жизнь времени не оставляет. И потому отсутствие «плохих» документов
вовсе не признак счастливой жизни. Этот феномен опоры на документы без
понимания социальной подложки, в частности, создал и ряд исторических аберраций
– так часть западных египтологов стала представлять древнюю жизнь на Ниле как
нечто похожее на социализм (в смысле счастья и удовлетворенности). Уважаемый
нами психолог Дэвид Макклелланд, строя по своей теории анализа письменных
источников (школьных учебников) оценки мотивации на достижение в СССР, получил
высокие данные – выше, чем в мире [Макклелланд Д., c. 505]. Это никак не может объяснить, что этот же режим развалился при
ничтожных с точки зрения общественных движений и потрясений социальных акций
(1990–1991). Но если бы исследование проводилось по диалогу Михаила Жванецкого
об отношениях жителя
и государства, см. ссылку, то результат был бы совершенно противоположным и
разительным. В соотношении же в статистике исторических документов – такой
документ соотносится, вероятно, как один к десяткам тысяч. Аналогично новое
поколение России, читая подряд оставшиеся в массе печатные материалы СССР,
вполне может представлять ушедшее общество как Парадиз.
В
прочем, современный Запад смотрит на это и вполне реально с иной точки зрения,
к которой каждый из нас был бы рад присоединиться: «Не в том ли «неудобство»
архивных документов, что они сохраняют для историка в большей степени
банкротства, судебные тяжбы, катастрофы, нежели нормальное течение дел? У
удачных дел, как и у счастливых людей, нет истории». [Бродель Ф., т. 2, Игры
обмена]
Является ли данная схема новым словом?
В процессе работы, которая
проводилась с
Только в работах российских историков, работавших ДО большевиков (А. А, Спасский), как и в иностранных монографиях, опубликованных уже в 90-е годы (пока что все работы конца XIX – начала XX –го веков), мы смогли обнаружить отражение или след феномена «крестьянских переходов». Интересно, что и в современной российской историографии этому вопросу до сих пор не уделяется внимание. Мне не удалось обнаружить ничего, кроме данных А. В. Конокотина, который честно описал бегство крестьян и сделал даже вывод об улучшении условий серважа в связи с побегами, [Конокотин А. В., с. 106], но он относит это время к XI – XIV вв., мы нашли также раздел, посвященный переходам у Г. Ю. Любарского в его книге «Морфология истории» [Любарский Г. Ю., с. 312]. Позже мы смогли обнаружить повтор идеи в работах американского экономиста Дугласа Норта и историка Роберта Томаса. [North D. C., Thomas R. P., 1971, 1973].
Последующий анализ к нашему удовлетворению показал, что уже в конце XIX веке указанный процесс обозначен и четко позиционирован. К недостаткам общего видения лучших историков того времени вплоть до настоящего момента относится то, что на фоне множества других и непроверенных экспериментально и теоретически идей – о роли общины, социализма, классов, эксплуатации, роли ментальности, христианства и церкви и т.п. – эти идеи ТОГДА не выглядели или могли не выглядеть как ключевые, ведущие. Наш обзор теорий феодализма показывает, что только системный анализ всех ПРОЧИХ политических и экономических и структурных конструкций и распределение их логической связи подводит к единственно верной трактовке отдельных связей и факторов между многочисленными теориями (как частично верными суждениями – факторами сопутствующими и ускоряющими, но не определяющими), и практикой. Причем фактор перехода играет роль не только для феодального общества, но для обществ до феодализма (запрет на смену профессий и права выбора места жительства) и после него. Например, известная Берлинская стена, построенная в Западном Берлине в интересах государства, именовавшего себя «Германской демократической республикой» – это явление данного класса. Общий термин «Железный занавес», советский паспорт» и «паспортная система», которую пока никто не отменял – то же явление. Кстати, Маяковский гордился иностранным советским паспортом, а не ВНУТРЕННИМ, надзорным и ограничивающим, до последнего, как и до своего неминуемого расстрела, он не дожил.
Почему этот фактор «перехода» так важен? Он является отражением коррекции процесса разделения труда между частями общества, КАК КОРРЕКЦИИ РАЗДЕЛЕНИЯ ТРУДА В ИЕРАРХИИ ТРУДА. Вертикальная мобильность и горизонтальная мобильность (и самих иерархий между собой – империи, в частности, и работников между иерархиями по горизонтали – о переходе на верхнем уровне – вассалов – мы будем говорить отдельно) – это важнейшие параметры регуляции разделения труда, выравнивания труда, выравнивания и оптимизации самих структур (длины цепочек управления и охвата управления) и степени эксплуатации в них.
Но вернемся к обнаруженным сокровищам российского научного общества.
И. М. Кулишер о бегстве крестьян как причине финала феодализма
Например, мы процитируем замечательного русского историка Кулишера, который приводил не только свои наблюдения по европейским материалам, но и обобщал европейские взгляды историков по этой теме.
К сожалению, найденный эффект сам Кулишер обрабатывает и приводит с другой целью – ПОКАЗАТЬ ПРИЧИНЫ ПРЕКРАЩЕНИЯ КРЕПОСТНИЧЕСТВА ПРИ ФЕОДАЛИЗМЕ – ПРИЧИНЫ ЗАВЕРШЕНИЯ ФЕОДАЛИЗМА, что тоже, конечно, имеет основание.
Мы же даем этот материал как завершающий всю цепочку теорий феодализма, для обоснования сути феодализма как периода, как этапа развития земледелия, т.е. экономической сути социального и хозяйственного прогресса в границах Западноевропейского феодализма.
Мы приведем текст из монографии И. М. Кулишера, причем мы опускаем ссылки на литературу, указывая, где они размещены – желающий может обратиться к монографии.
Итак, Иосиф Михайлович Кулишер:
«Вотчинным владельцам
приходилось идти на уступки, чтобы сохранить свое население; а коль скоро одни
вступали на этот путь, другие вынуждены были следовать за ними; ибо крестьяне
шли туда, где тягости были меньше. «Виллан-беглец и пришлый поселенец сделались
постоянными явлениями в жизни феодального общества». Подвижность населения
увеличилась, и вилланы стали в большом количестве покидать своих сеньоров, где
они являлись несвободными, и селиться на землях других лиц, нередко в
непосредственном соседстве, на более льготных условиях или в соседних городах
(ссылка 27). Феодалам пришлось в конце концов признать эту установившуюся
фактически свободу передвижения: «всякий мужчина и всякая женщина могут уходить
и могут приходить…. повсюду, куда они пожелают (грам.
В поместьях монастыря св.
Петра в Шартре уже в XII в. находим поселенных на
невозделанных землях hospites. В соглашениях с ними не
упоминается о поборах, взимаемых с наследства крестьянина или при выходе замуж
крестьянки. Они избавлены, далее, от произвольной талии, а уплачивают последнюю
лишь в строго определенных случаях, именно, при выкупе сеньора из плена, при
выдаче замуж его дочери, для оказании помощи при взятии им замка. За свои
держания они платят деньгами ценз (оброк), точно устанавливаемый, и делают
определенные взносы натурой. Определены и количество барщинных дней, и сроки
отбывания их. Размер судебных штрафов также точно указан. Hospites являлись временными съемщиками, они могли в любой
момент оставить свои держания, но и собственник мог отпустить их. Однако
держания их и связанные с ними права и повинности могли быть отчуждены, а
вместе с землями продавались и дарились и сами hospites. Впрочем, не следует упускать из виду, что такому
отчуждению вместе со своими землями подлежали и рыцари, когда монастырю
передавался домен, в пределах которого находились его бенефиции. (ссылка 30).
Неудивительно при таком образовании многочисленной текучей массы, в противоположность бесправному и отягченному повинностями оседлому крестьянству, что и в отношении последнего «произвол должен был замениться более умеренной, определяемой договорами и закрепляемой местными обычаями эксплуатацией, ибо вотчинник постоянно должен был иметь в виду, что притеснение может согнать крестьянина к соседу, в город или в лес». И не по требованию короля, который вовсе не вмешивался в отношения между феодалами и их крестьянами, не под влиянием подаваемого им прекрасного примера, а вследствие ухода крестьян на королевские домены, где ранее всего было произведено повсюду раскрепощение крестьян, и другие вотчинники вынуждены были для поддержания связи населения с землей и из опасения подвергнуть свои земли опустению идти по его стопам в смысле облегчения крепостничества и до полной его отмены. И в отношении собственных крестьян, а не только пришельцев из других мест, возникает свободная аренда на 10–25 лет, иногда на меньшие сроки или, наоборот, пожизненно, за определенный чинш, или на условиях половничества (крестьянин отдает ½ или 1/3 жатвы)… [Кулишер И. М.,176–178][2]
Приведенные данные имеют отношение к Франции XIII – XIV веков, т. е. периода развитого феодализма, можно сказать, его расцвета. Естественно. Возникает вопрос, почему эта практика описана и отнесена к этому времени? Прежде всего, само общество к этому времени несколько расслабилось и стало отражать себя (в документах) более точно и объемно.
Приведем и другие данные.
А. А. Спасский о роли бегства
Вот книга русского историка древней Церкви, профессора Московской духовной академии, Анатолия Алексеевича Спасского (1866–1916) «Лекции по истории западно-европейского Средневековья», изданная в 1910 году на страницах журнала «Богословский Вестник, 1910, №№2–12, [Спасский А. А, с. 5]
Автор, говорит о тяжелых условиях жизни крестьян. Он, в качестве примера, приводит текст, мы бы сейчас сказали, «типового проекта», очень тяжелого договора. Историк указывает, что исполнить такой договор, и, что важно – ПРОВЕРИТЬ его исполнение даже хозяину или управляющему, было очень сложно.
Мы процитируем этот договор, чтобы читатель имел представление об аппетитах поместий того времени, однако мы не обязываем читателя тратить на чтение этого фрагмента времени (все комментарии в скобках без указания «прим. СЧ» сделаны самим автором А. А. Спасским):
… я сошлюсь на одно описание,
которое может служить примером для тысячи других: это писцовая книга монастыря
Св. Троицы в Лондоне. Таких писцовых книг сохранилось очень много от XIII в., а в некоторые из них восходят даже до XII столетия. Описание их очень однообразно; …Составлено
оно в
И затем, как бы спохватившись по поводу такой невыносимой тяжести договора, его реальности, автор сам задается вопросом:
Спрашивается, что же
получилось в конце концов? Неужели над сеньором в действительности не было
никакого суда? Неужели он правил, как хотел, и его своеволие нигде не встречало
себе законного обуздания?
И он совершенно верно отвечает себе и читателю:
Самая любопытная сторона
феодальных отношений и заключается в том, что насколько юридические теории
развивались односторонне в пользу сеньоров, настолько фактическое положение шло
в сторону их ограничения, в сторону установления нормальных отношений, их же не
прейдеши… [Спасский А. А., сс. 228–229]
И заявив тем, что все написанное на бумаге следует оценивать весьма критически, затем автор разъясняет:
Ограничение произволу феодала ставил самый ход жизни, и потому-то эти ограничения оказывались гораздо сильнее и действеннее, чем разные юридические определения. Два факта оказали в особенности сильное влияние на установление нормальных и постоянных отношений между бароном и вилланом, создали своеобразную условную мораль, которая стояла, однако, выше писаного закона. Это, во-первых, чрезвычайная разрозненность феодального хозяйства, заставлявшая помещиков иметь большое число приказчиков. Но как бы он стал контролировать их, если бы повинности крестьян не были точно урегулированы? И вот в силу этой необходимости устанавливается более или менее однообразная, постоянная средняя норма, определяющая повинности виллана в отношении к сеньору. Письменный пример такой нормы нам и дает вышеупомянутая писцовая книга монастыря Св. Троицы (текст ее мы привели выше, но, очень возможно, что документ оставлен как максимальное требование или даже как прототип слишком жестких и крайних требований – прим. СЧ). Второе условие, обуздывающее феодальных владельцев, вытекало также из разрозненности, но не хозяйственной, а политической. Дело в том, что виллан, которого стали бы очень отягощать, имел всегда полную возможность перебежать в соседнее имение-государство; шансов на то, чтобы его выдали, было очень мало, потому что рабочими руками дорожили; это могло случиться только в редких случаях, по общему же порядку между помещиками существовала даже особого рода конкуренция: они старались переманивать вилланов друг от друга, обеспечивая за ними целый ряд привилегий и льгот. Так поступали, например, французские короли, создавшие на своих землях целый ряд новых поселений. Церковь, как самая культурная сила средневекового мира, точно так же идет по тому пути, расширяя и регулируя права вилланов. Таким образом, известные норму и обычаи появляются в феодальном периоде естественным путем еще до вмешательства государства, до того времени, когда был нарушен феодальный принцип: «между сеньором и вилланом нет другого судьи, кроме Бога». [Спасский А. А., сс. 229–230].
Когда автор говорит о «самом ходе жизни» в общем смысле, то это вовсе не всегда верно – «ход жизни» мог реально сократить население в несколько раз при войнах, чуме или при социальных экспериментах (например. в средневековом Китае, или в Кампучии 1970 годов – режим Пол Пота). Хорошо, что автор расшифровывает этот «ход жизни» – разрозненность хозяйства, требующая формальных норм оброка и других повинностей, причем авторы норм вовсе не знают, какие работы нужны впредь и ссылаются на будущие работы в часах, «как скажет управляющий». И второе, «разрозненность политическая». Само явление «имений-государств», как это совершенно верно определил Спасский, оказывается к несчастью (или к счастью?) всего Человечества очень редким и даже выдающимся вариантом «хода жизни» и «фактического положения дел»! А этот вариант означает ни много, ни мало, реальную свободу (возможность) передвижения (в виде бегства), чего не позволяет никакое государство ДО ЭТОГО. По сути «сильнее и действительнее» ход жизни действует тогда, когда возникает конкурентная политическая (и одновременно хозяйственная) среда. Эта среда возникает еще без политических партий и демократических выборов, но уже с правом de facto выбора хозяина (лорда), построенным на возможности бегства. Это исключительно благоприятное «фактическое положение дел» и есть результат длительного исторического пути, пути трагического и пути, идущего через сотни тысяч страдающих в ЭТОТ МОМЕНТ других земледельцев, прикрывающих фактически своими телами все опасности, исходящие от остального еще более страшного и варварского мира.
Примечание: Позже мы поговорим о нормах, но суть в том,
что не все нормы исполнялись, как и в России и в законах многих стран
переходного периода или без серьезной власти – не все нормы исполняются. Даже в
практике современного читателя (2007) имеются нормы, которые не исполняются,
когда их открыто нарушают, например, по лени чиновников, например, ввиду малой
величины штрафа (переход через улицу пешехода в неположенном месте) и бедности
пешехода. В связи с малым размером штрафа сами провинившиеся могут их не
платить, и на 2007 год количество неплательщиков может составлять до 9
миллионов граждан. Часть норм не исполняется потому, что это бы разорило
бизнес. В России так же при прописанных нормах и налогообложении, скорее всего,
большинство норм налогообложения не исполняются, поскольку они не исполняются в
среднем – всякое их частное исполнение резко сократило бы конкурентные
возможности данного бизнеса, если не прекратило бы само его существование.
Однако, в специальных особых случаях, можно довести «до сумы и до тюрьмы»
любого субъекта права при выборочном, или мы бы сказали, при злостном,
использовании закона – применении его к одним субъектам – политическим врагам –
и при не применении его ко всем остальным. Таким образом, мы могли бы уйти от
социологии и обратиться к анализу особых форм мошенничества и политической
борьбы в форме «выборочного применения закона» – явлении столь обычного для
России, что породило известную поговорку о законе – «что дышло». Этим
рассуждением мы хотим только сказать, что не все публичные (опубликованные)
нормы следует принимать во внимание. Не исключено, что сохранившаяся была
просто чудесным раритетом – насмешкой над здравым смыслом, и оставлена тем
временем от уничтожения именно на этом основании. Потому, при множественности
авторов различных поместных норм во времена феодализма – вовсе нельзя
исключать, что некоторые местные подготовленные нормы не исполнялись потому,
что их исполнение означало смерть крестьянина от голода – и тогда это понимали
все.
П. Виноградов о свободе ухода в Англии
Перед нами фрагмент взгляда Виноградова по поводу свободы ухода крестьянина в Англии (XI века):
«Сокмен обыкновенно не может уйти СО СВОЕЮ ЗЕМЛЕЮ (выделено мной – прим. СЧ), куда хочет, и в этом смысле, оставаясь лично свободным человеком и сохраняя свои публичные права, является тем не менее фактически «приписанным к земле колоном», если пользоваться римским термином» [Петрушевский о Виноградове, с. 76]
Здесь и верно, и неверно. Свобода уйти налицо. Насчет земли – это означало бы быть собственником земли, чего на всем протяжении Средневековья к крестьянству не относилось. Сравнивать же в римским колонатом у Виноградова – это некорректно. Никто не заковывал сокменов в «железо» по подозрению в уходе с земли, что позволяло римское право арендодателю, никто их не клеймил. Потому сокмен многократ свободнее римского колона III – IV веков. И не забудем, что положение сокменов и фриманов самое высокое, и они составляют по оценкам Виноградова (Domesday Book) около 20 – 30 процентов всех земледельцев. 40 процентов (100 000 из 240 000 в книге) составляет основная масса крестьян – вилланов, а еще 40 или 30 процентов составляют бордарии или коттарии – это пришлые и «гулящие» работники – неполноценные члены общины или люди «на подхвате» как сезонные рабочие, селящиеся на границах общины, обычно холостяки и молодые. Сам факт их наличия и права на передвижение означает фактически полную нефиксированность, полную свободу перемещения любых людей в пространстве (возможно, за счет утраты части хозяйства и некоторого не трагичного понижения статуса – из сокмена в вилланы или в бордарии).
В качестве интегрирующего взгляда советской историографии можно сослаться на результаты коллективной работы «История Европы», изданной в начале 90 годов, в которой говорилось о том, что даже малое переселение в Европе влияло на место, которое они оставляли [История Европы, т. 2., с. 39]. Указывается, что «особенно большое место занимали побеги, постоянно упоминаемые в «варварских правдах» и византийском законодательстве VI–VII вв.», указывается, что побеги «сохраняют свое значение» [История Европы, т. 2., с. 511]. Кстати, именно побегам ромеев от Константинополя к туркам-османам до завоевания столицы обязан Второй Рим своим ослаблением, вплоть до пассивного ожидания прихода осман. Дело в том, что тюрки – османы в традиции арабских исламских «социалистических» завоеваний в это период освобождали христиан-крестьян от налогов вообще. Нет никаких сомнений, что такой ПИАР был ведущим процессом подрыва византийского государства.
Мы продолжим наш обзор текстом специалиста Лондонской школы экономики, А. Р. Бредбери, по теме дебатов статьи Бреннера, что указывает на полное понимание этой темы в среде историков квалифицированной американской исторической школы.
Ясность понимания фактора – это еще не вполне признание его значения среди многих других. Следует сказать, что наиболее явно мы обнаружили аргумент бегства в работе А. А. Спасского, которая как раз и не стала очень широко известна в связи с начавшейся революцией и тем, что профессор Московской духовной академии позже занимался историей древней Церкви и скончался в 1916 г.
Есть еще один вопрос для автора – оценить примерный момент освоения этой идеи историками. На данный момент нами обнаружено только то, что еще в 1908 году другие известные историки не вполне отмечали явление постоянного бегства крестьян между поместьями. Наоборот бегство крестьян из деревни в город было всегда известным фактором «развития города» и «освобождения крестьян». Так, например, в рецензии Д. М. Петрушевского на книгу Павла Виноградова «English society in The Eleventh Century» (1908) видно, что Виноградов не понимает роли бегства и перехода крестьян в развитии или находится на грани такого понимания. Если бы понимание было нормой, то и объяснение было бы просто и точно.
Так Виноградов для случая Англии XI века пишет
Вообще то, что крестьяне бегут в город, хорошо освещено, а бегство крестьян между поместьями освещено слабо – это вполне понятно. Первое описано городской культурой, уже не заинтересованной в сохранении и прикреплении крестьян. Второе – это интимный частный процесс – о нем говорить не принято ни в поместье (как провокация), ни устами самих крестьян, которые никогда не могли обобщать своего поведения, тем более в письменной форме, тем более по такому интимному процессу.
Таким образом, по нашим данным идея о переходах крестьян в круге европейских и российских историков возникает к концу XIX – началу XX века.
Жак Ле Гофф и Жорж Дюби о потенциале миграции и закреплении – «оклеточивании» европейской деревни
Однако и до сих пор фактор перехода крестьян существенно
смешивается с другим фактором – просто неопределенностью собственности, ее
несформированностью, что суть другая проблема. Участник и автор проекта
«Великие цивилизации», Жак Ле Гофф, пишет:
Т.е. у Ле Гоффа есть просто мобильность, в которой «ускользание бегством» крестьян и завоевание, и переселение баронов с места на место суть одинаковые явления «мобильности». В этом контексте обсуждение мобильности может продолжать «озадачивать» историка бесконечно. Хорошо, что феномен отмечен. С другой стороны централизованное перемещение рабов и легионов в Римской империи вовсе не то же, что перемещение крестьян между хозяйствами, как и последнее вовсе не идентично переделу полей между ними у одного хозяина. Художественное восприятие, соединяющее все и вся, становится помехой в анализе.
Более мощным и общим взглядом Жорж Дюби дает вместе с другими исследователями (Пьер Тубер, Роберт Фоссье) более сложные массовые представления о движении крестьян.
По его мнению под давлением демографического роста «крестьяне все реже меняли места своего обитания» [Дюби Ж., с. 63], хотя до 1000 года в описях, которые составлялись для ограждения прав знати, отмечено, что часть мансов не занята, их жители исчезли неизвестно на какой срок и куда – они «подлежат розыску», как написано в описях – ad reguirendum. Конечно, нам важен процент таких записей, надеемся, историки дадут такие оценки. Дюби совершенно верно указывает, что давление населения и переход на хлеб вместо сбора диких плодов и лесного скотоводства – выпаса скота летом – возросло и увеличило оседлость населения вследствие перехода к тщательной обработке зерновых. Он также отмечает, что «власти поощряли переход к оседлости и компактное проживание, благодаря чему они могли крепче держать его в руках», [Дюби Ж., с. 64]. На основе этих данных французские историки «пытаются понять» и строят две «завораживающие» теории (модели) формирования (французской) деревни. Первая теория строится на материалах Севера Европы и Германии. Модель включает представление о подвижном и легком, «возимом» (переносном) или «бросаемом» доме, который не прочен и не имеет ценности в сравнении с землей. Как пишет Дюби: «Эта модель побуждает считать непостоянным характер заселения, бытовавшего вплоть до XI века» [Дюби Ж., с. 64] Очень интересно, что Дюби идет от типа жилья к переселению, мобильности – доказывается готовность к мобильности без объяснения причин.
Вторая теория (как говорит Дюби) более влиятельная, вероятно, потому. что она надежно покоится на изысканиях, проведенных в Лацио (Средняя Италия) Пьером Тубо. Тубо использовал итальянское понятие incastellamento – строительство укреплений. Последнее «привел(о) к изменениям в местоположении семейных ячеек» в период X–XII веков. Первоначально – до X века – поселения состояли из хуторов:
«они были разбросаны по долинам, но в конце концов «приклеились» друг к другу (большей частью – под властным нажимом), образовав населенные пункты…такие скопления домов находились на возвышенности, выглядели как крепости, становились центрами новой территориальной структуры. [Дюби Ж., с. 64]
Следует сказать что «властный нажим» здесь не доказывается. И мы можем опираться только на факт – идет приближение населения к сеньориальному центру.
Роберт Фоссье далее объединил обе гипотезы и предложил термин «оклеточивание». Он предположил , что эта кристаллизация прошла и во Франции между 990 и 1060 гг. Французские историки видят в этом «рождение деревни», которые огорожены, получают особый правовой статус, дома выполнены из более прочного и тяжелого материала и стационарны. «Отвердение» происходит возле замков, крепостей или у приходских церквей, где рядом и кладбище. НО, анализируя эти теории сам Ж. Дюби, не очень убежден в мобильности населения Франции до начала «отвердения» [Дюби Ж., с. 65]. Он верно замечает, что «окружавшее церковь предхрамие «атриум» не только принимало усопших, оно предлагало безопасность живущим», [Дюби Ж., с. 68].
Самое интересное в этих системах взглядов в том, что все они практически верны, если только принять схему развития крестьянства с учетом мобильности как формы бегства и регулирования объема повинностей. Более того, читатель найдет вовсе немало из фрагментов Средневековой Франции в своем жизненном советском опыте (деревни 1970-х годов), сродни процессам XI века Франции.
Обе теории верны – первая для регионов с низкой плотностью (и изобилием лесов) и до XI века, вторая как развитие и демографии (везде) и особо южного ландшафта Апеннин с относительно безопасным от вторжений земледелием, ростом плотности и малым количеством леса (строительство каменных домов). Пока крестьян мало – их задерживают, и часто ОНИ БЕГУТ, кроме того, их интенсивнее и эксплуатируют. Когда населения становится больше, спрос на землю возрастает – население реже бежит, но возрастает и опыт землевладельцев. Они стремятся селить крестьян в одном месте, чтобы контролировать их урожаи (в Италии, издольные формы оброка), и чтобы обезопасить крестьян от вторжения грабителей и «чужих крыш». Но это с одной стороны предполагает уже «сбережение» крестьян как работников: политически – безопасность I и экономически – II. Первое обеспечивается сселением возле замков и крепостей, причем, в Италии это не так ярко выражено, поскольку в Италии внешние вторжения стали играть меньше роли, а растут города, становящиеся сами государствами, и они начинают охранять свои сельские коммуны. Безопасность I обеспечивается и сселением возле церквей, что так же результат сбережения, но уже с позиции Божьего мира, см. ниже, и позиций церкви вообще и христианского понимания «греха» – в церкви убивать нельзя. Сам Божий мир – результат необходимости сбережения крестьянского населения, хозяйства со стороны ВСЕХ остальных (господствующих) классов. И наконец, просто сселение крестьян – попытка убрать хутора, уменьшить их количество – имеет дополнительную причину. Дело в том, что, кроме опасности жизни малым коллективом при росте плотности населения, у владельцев земли возникает желание большего контроля объема урожая. Это особенно важно в Италии и Южной Франции, где климат позволял на поле оценивать объем сдаваемой сеньору части урожая.
Это сселение, которое идет «под властным нажимом», о нем говорит Дюби, может иметь аналогом известную жителям русского Нечерноземья «ликвидацию неперспективных деревень», т. е. хуторов, когда новое государственное поместье (колхоз, совхоз) не заинтересовано в независимом и в, возможно, натуральном самообеспечении крестьянина на хуторе или на выселках (особенно, в нетрудовых доходах, развитии самостоятельного мелкотоварного хозяйства в и оставления низкооплачиваемого государственного труда в т.н. «общественном производстве»), но требует его работы в т.н. «коллективном хозяйстве», в котором его труд с гарантией будет пополнять казну соответствующего государственного хозяйства.
Разница только в том, что урожай – прибавочный продукт – попавший в руки сеньора в историческом плане сделал нужный результат – обеспечил развитие города, а в СССР государство, подмявшее все и вся под себя, закономерно растратило собранный ресурс и бесславно закончило карточным распределением – приближением к голоду. И еще. Такое «просто сселение крестьян» – это не первое действие хозяев, а довольно позднее – заставить сселяться и обеспечить контроль продукта – желание для знати благородное, но оно будет исполнено, когда сельское население уже достаточно производительно и не умирает с голоду, производит достаточный избыток хлеба, заинтересовано в безопасном и стабильном труде и в ЗЕМЛЕ. Иначе бы оно бежало, куда можно бежать, как это сделали крестьяне «неперспективных деревень» в России – уехали в город. Мы же в нашем дальнейшем анализе находим объяснение феномену концентрации, которое уже к XI веку в Италии определяет начинающееся формирование города – местное сельское население начинает у замков концентрироваться, прирабатывая ремеслами и услугами.
Таким образом, теории синтезируются в общую в нашем контексте и указывают на недостаточность и незавершенность анализа, проведенного предшествующими исследователями в прошлом Элементы, указанные в абзаце выше (сбережение, Божий мир, хутора, роль поместья и мотивация к началу торговли, сначала поместной, потом и деревенской), мы будет освещать подробнее ниже.
Таким образом, можно считать тему бегства общепризнанным как фактор, однако это явление ДО СИХ ПОР считается рядовым фактором. Он хотя и признан, но не рассматривается как ведущий или достойный для чрезвычайного выделения. Ниже мы отдельно рассмотрим возможные причины такой недооценки.
Дуглас Норт и Роберт Томас о контракте между крестьянами и феодалами
Работы лауреата Нобелевской премии по экономике Дугласа Норта в сотрудничестве с историком Робертом Томасом явились для нас очень важным новым и последним материалом в исследовании проблемы феодализма. Это статья авторов «Подъем и упадок теоретической модели: поместная система» 1971 года в «Журнале Экономической истории» и их книга «Подъем Западного мира. Новая экономическая история» 1973 года. Мы не будем давать оценку этим работам немедленно: это отдельная большая тема – обсуждения работ конкретного исследователя (ей).
Тема свободы передвижения крестьян между сеньорами заявлена четко и определенно, и кстати, без ссылок на предшествующие источники. Возможно, авторы «открыли» это явление повторно, не менее чем через 50 лет от появления – знать работы русских (или каких-либо иных европейских исследователей, до обнаруженных мною российских историков) – это сложно. Авторы четко описывают явление… , но относят его только к концу раннего Средневековья, к X веку. Почему?
В этом мы видим некоторую подгонку экономической модели, которую далее можно запустить в работу, как это Норт сделал до того в применении к освобождению и к Гражданской войне в Америке. Возможно, бегство чернокожих на Север и явилось идеей формирования аналогичной идеей в применении к Западной Европе. Но к делу!
Почему конец раннего Средневековья? Только к концу раннего Средневековья заканчиваются наиболее страшные формы насилия над крестьянами. Насилие в прикреплении крестьян и в присвоении земель, в принуждении к комменде перестает выглядеть как насилие и начинает походить мало-мальски на «договор» или контракт при последующих переходах. Потому что большая часть земель уже присвоена в частные руки. И только потому в начале своей первой статьи они могут очень твердо сказать (поправки возникают потом):
«Крепостничество (serfdom) в Западной Европе был существенно контрактным соглашением, где барщинные службы предоставлялись за общественные услуги защиты и справедливости», [ North D. C., Thomas R. P., 1971, p. 778].
Далее работа авторов идет в направлении исследования видов контрактов, заключаемых господами с крестьянами. И наибольшие проблемы возникают с обоснованием барщины, что справедливо подвергается жесткой критике со стороны одноименной статьи итальянского историка Стефано Феноалтеа в 1975 г. [Fenoaltea S. 386-410] . Мы рассмотрим недостатки и достоинства работы в своих разделах.
К сожалению, создается впечатление, что авторы не только полно не использовали, но и не оценили принципиальность и новизну этого фактора в формировании первого настоящего (а потом почти единственного настоящего) феодализма, хотя они и выходят на политическую структуру общества при феодализме. Если же мы вспомним, когда писалась эта статья, то многое станет яснее.
Сама постановка и оценка – услуга на услугу – очень точно и заметим когда – в эпоху «холодной войны» - начало 70-х годов – служит проблеме аннулирования «эксплуатации» в современном обществе и попутно выводит причину – эксплуатация в Западном мире исчезла в момент развития феодализма. Основание этому – фраза, предшествующая фразе, приведенной выше:
«Причина, почему объяснение Домара (Домар рассматривал крепостничество как рабство и как недобровольную службу – прим. СЧ) ошибочно состоит в том, что крепостничество в Западной Европе носило существенно не эксплуатирующий характер, где лорд «владел» трудом, как в Северной Америке или как это было развито в Восточной Европе.», [North D. C., Thomas R. P., 1971, p. 778].
Дело в том, и мы об этом уже ранее писали, ссылаясь на Дюркгейма, что Запад воспринимает контракт голодного (аналогично запуганного грабежом при феодализме) работника с сытым хозяином как равноправный контракт, поскольку работник подписывает такой контракт добровольно. Западная историческая и социальная наука под этим предлогом желает вообще снять проблему изъятия прибавочного продукта под предлогом добровольности найма работника. Прослеживая добровольность контракта до феодализма, наука ищет оснований в позитивных свойствах Западной цивилизации, в ее корнях, начиная с раннего Средневековья. Т.е. Запада эксплуатации в индустриальном мире, и это одна из ведущих теорий, вообще нет, если отсутствует прямое принуждение работника к труду или силовое ограничение его свободы передвижения.
Примечание автора: Мы проблему «эксплуатации» уже решили. И лежит она
совершенно в иной плоскости – работник всегда должен получать объем оплаты
труда в масштабе простого или расширенного воспроизводства его рабочей силы
включая воспитание потомства. Всякое распределение прибыли (изъятого
прибавочного продукта) (недо-эксплуатация) среди работников ведет к разрушению
разделения труда, как и сверхэксплуатация. При этом в реальности прибавочный
продукт является совместным продуктом труда обеих вечно спорящих сторон,
разделить которые (доли прибавочного продукта по трудовым затратам)
«справедливо» не представляется возможным в силу принципиального творчества как
минимум на стороне управления. Однако сбор и использование прибавочного
продукта в частных руках конкурирующих иерархий труда оказывается в историческом плане многократно безопаснее и эффективнее для
общества в целом и для рядовых работников в том числе, нежели концентрация прибавочного
продукта в каких-либо монопольных формах (государства или частных хозяйственных
монополий).
Потому в тезисе авторов о контракте, который громко звучит, но позже особенно и не отстаивается, больше ангажированности политического момента того времени.
Еще о контракте. К чести самих авторов они постоянно и естественно используют термин «силовой» и «принудительный», когда говорят позже о выборе тех или иных форм контракта. Поэтому их «контрактность» выглядит декларативно, но в реальности они соотносят его с предшествующей «силовой» составляющей.
Наша оценка такова. Авторы правы в том, что, в конце концов, возникает добровольный контракт между работником и землевладельцем в истории Западной Европы (арендатор) и в финале феодализма вообще. Они не правы, когда утверждают о том, что крепостничество не было рабским и силовым с самого начала. Особенность феодализма и есть переход и трансформация одного в другое, и политическая раздробленность является ключом (а вовсе не частная собственность, как утверждают авторы) понимания такого перехода.
Авторы правы в том, что увидели невозможность рабства (крепостной как раб) в Западной Европе в связи с отсутствием центральной принудительной власти, которая больше не удерживает землевладельцев от конкуренции за ресурсы труда (крестьян). И они понимают, что, в конце концов, «В отсутствии такой центральной принудительной власти институт контракта с трудом возникнет», [North D. C., Thomas R. P., 1971, p. 779]. Авторы правы и в том, что «децентрализованная политическая структура с малой территорией принудительного контроля препятствовала эффективному сговору лордов в Западной Европе и делала возможным зачаточные формы рынка труда» [ North D. C., Thomas R. P., 1971, p. 779].
Но самое печальное, что они не использовали до конца этот аргумент и новое понимание, оставшись в рамках традиционных экономических конструкций и логики человека рационального, что сделало их выводы менее мощными.
К более раннему периоду и к ряду проблем они не могут подойти в силу своей специализации и не желая выходить за профессиональные рамки (экономического анализа или временного анализа феодализма). Здесь хорошо виден кризис разрыва между науками и потребность их связи. Так они говорят:
«Эти изменения (институциональные изменения феодализма и формирование контрактной основы феодальных отношений – прим. СЧ) могут отражать изменения в относительных торговых силах или в понижении транзакционной стоимости, которую позволяют обе стороны в торге для увеличения доходности, или могут быть результатом военно-политических конфликтов с неопределенными последствиями, насколько это возможно предсказать. У нас нет теории политических изменений, которая бы позволила нам объяснить, например, принципиальное различие моделей политических организаций, которые развернулись в Западной Европе относительно, например, Англии и Восточной Европы» [ North D. C., Thomas R. P., 1971, p. 786].
У нас есть такая теория, см. выше о динамике иерархии труда и о распространении земледелия, и мы ее используем в настоящей работе.
И сложность формирования человека рационального (для применения экономических моделей) из целого запаса социальных типов преодолевается введением понятия ментальности отдельных слоев населения и динамики ментальности, последовательного послойного усвоения культурных форм и социальных институтов. В исторической палитре Западной Европы это типы человека родового, человека общинного, человека позднеимперского из большого города и элиты – одновременно трусливого, лгущего, иждивенца, эгоиста и даже нищего гордеца. И результат – их общий сплав, как мы покажем ниже, например, в Северной Франции и Англии. Частично, впрочем, авторы начинают использовать эти элементы анализа, указывая на противостояние «традиций» или «обычаев» (customs). Но это не помогает в такой степени, чтобы не подвергнуться самой изощренной и тяжелой по большей части справедливой критике коллег.
Открыв же важное,, что вероятно. и вызвало большое уважение читателей, авторы сдвинулись назад и остались в рамках теории Анри Пиренна (торговли) и роста населения с его движением к колонизации свободных земель и к расчисткам, к вселению в города, которые в части «освобождения», как и развития глубоко вторичны, см. ниже
Один пример перехода крестьян, и ментальность историка
Ниже приводимый советским историком, Л. Т. Мильской, материал ценен, поскольку носит личный персональный характер учета жителей по материалам договоров с монастырем через определенные периоды. С другой стороны он показывает проблемы и характер миграции или «текучки рабочей силы» в период XI века, но в более поздний период,… в Испании, которая отстает по времени со «своей» феодализацией. Однако, возможно, только такой поздний учет, которые проходил уже в более спокойные времена, и предоставляет единственную документальную возможность видеть эти интимные процессы. И как мы увидим, они не всегда заметны и историку, поскольку и ведущие учет авторы (летописцы монастыря) не вполне искренни в своих излишних материальных страстях и их неудачных последствиях (уходах крестьян).
В Испании земли уже были давно разработаны романизированным населением, пришедшими позже готами и свевами, потом мусульманами, и потому в момент изгнания последних земли заселялись не просто новыми крестьянами, но крестьянами-воинами, освоения новых земель в этот период практически не было, как это было типично в истории Франции или Германии, [Мильская Л. Т., с. 123].
Испанская Реконкиста, протяженная во времени, дает пример расселения и постепенного закрепощения христианского крестьянства и одновременно, идущего в этот период процесса регулирования требований потенциальных и новых хозяев к крестьянам. Этот процесс зафиксирован сохранившимися записями отношений с крестьянами деревни Вимбоди в Каталонии близ монастыря Поблет.
Как шло первичное заселение этих земель видно из информации о близких территориях.
Земли, завоеванные у мусульман в IX веке подверглись военной
колонизации христиан, которые оттеснили мусульман к реке Эбро. На пограничных
земля селились свободные поселенцы. Более того, можно уверенно утверждать, что
это были сами участники освобождения – люди, умеющие держать оружие в руках.
Они, как и казаки на Днепре или на Дону, или как китайские пограничные жители,
имели льготы – им был отменен или урезан чинш. В
Деревня Вимбоди, находящаяся
недалеко от Кугата, возникла выдачей поселенной хартии (разрешения) крестьянам
как «poblatores» или «laboratories» в
В первые годы заселения уже возникает конфликт с соседней деревней – виллой Эсплуга, которая тоже претендует на землю. В истории конфликта упоминается и драка между деревнями-соседями в момент вступления в права, и угрозы монастыря Поблет выселить всех крестьян, и, что существенно, угрозы крестьян покинуть эту землю, [Мильская Л. Т., с. 127].
В
Итак, земля деревни Вимбоди
дарится монастырю (отметим, земля, а не крестьяне). Далее и через некоторое
время, и это первый из документов (
Крестьянам отказано в праве на ими вновь расчищенную землю, а монастырь представляет им эту землю в держание, но лишь пожизненно, без права передачи наследникам, в т.ч. и сыновьям. Держатели обязаны платить с земель «десятину» и «начатки» (decimas et primicias) (т.е. первый урожай – прим. СЧ). После смерти держателя и его жены каждый участок без всякого противодействия детей или их наследников должен перейти в полную собственность монастыря» [Мильская Л. Т., сс. 128–129]. В грамоте перечислены все те, кому аббат пожаловал (ими расчищенные) земельные участки … Всего перечислено 22 семьи… Грамоты от их имени подписывает байюл Иоанн (староста деревни).
Всего через 4 года, в
«Всего в грамоте перечислено девять человек». Позже, говорит Мильская «все они выступают и в других грамотах из Вимбоди (как свидетели, дарители), [Мильская Л. Т., с. 129].
Сама историк оценивает этот переход
«В этой грамоте фактически производится утверждение раздела земель, произведенного между монастырем и наиболее зажиточными крестьянами Вимбоди, причем монастырю пришлось до некоторой степени ограничить свои притязания и несколько смягчить условия…», [Мильская Л. Т., с. 129].
Здесь понимание уступки монастыря, но непонимание причин. С чего, вдруг, монастырь стал бы делиться землей с общиной? И почему вдруг оговорена часть крестьян, а не все? И почему не все крестьяне, а лишь половина стали такими смелыми, что им монастырь начинает уступать (это вместо того, чтобы увеличить чинш в связи с ростом их имущества)? И далее, почему появился именной список с похвалами «Наши люди» – и кто тогда может рассматриваться как «не наши», т.е. враги? Это-то в свете нашего вышеприведенного рассуждения о мотивации, возможности ухода и требованиях под угрозой ухода позволяет найти ключ к ситуации.
Ответ теперь ясен! Половина жителей Вимбоди – 14 из 22 исходных – снялась и ушла из деревни в другие места. С оставшейся половиной (9 семей) и ведет переговоры аббат – потому он им и уступает, чтоб удержать последних. Но они требуют гарантий держаний земель – не увеличения повинностей. Потому и речь идет о половине, что осталась менее половины – 9 из 22 семей. А на освободившейся половине аббат будет сажать новых пришлых людей и с другими условиями – возможно, более жесткими или, смотря по ситуации.
Через 27 лет (
Что такое «отказ» – «отказ» это вымогательство монастыря. Но
зачем и почему? Вероятно, монастырю было важно переделить землю между старыми и
новыми пришлыми семьями. – Новички, принятые монастырем на ЭТУ землю, теперь
оказались в большинстве против прежних девяти семей, имеющих старую половину.
Условия в договоре стали тяжелее: 1/10 урожая и начатки + ¼ урожая,
отказ от перехода к другому сеньору, подчинение юрисдикции (судопроизводству)
монастыря. Теперь только пятеро из списков
Историк делает совершенно верный вывод, что
«…монастырь, получив в
дарение деревню Вимбоди, в которой… преобладает крестьянское население (свободное
– автор), разными путями добивается установления поземельной зависимости
крестьян, по-видимому, привлекая и новых поселенцев… среди получивших от аббата
держания типа эмфитевзиса, почти нет крестьян из списков 1171 и 1199. Но зато в
грамотах есть упоминания об их наделах, которые уже перешли в полную
собственность аббата…Из списка
И далее,
«Из списка
Автор (Мильская) совершенно справедливо предполагает, что
«часть крестьян, … занесенных в список
В этой простой схеме сравнения мы имеем трижды возможность оценить примерный объем миграции, или «горизонтальной мобильности» или, как говорят в российских отделах кадров, «текучесть рабочей силы».
За 4 года периода 1172–1175 гг. при неудачной фискальной и
контрактной политике монастырь потерял более половины семей, но в период более
умеренной политики с 1172 по
Последующие данные (более поздние списки), как говорится в
«Очерке», показывают, что после нового «прижима», миграция начинается снова
[Мильская Л. Т., с. 142]: из 34 семей, записанных в
грамоте
Если же говорить о потенциале именно испанского крестьянства, то следует дополнить и резюме Л. Т. Мильской по всему периоду жизни общины – полному предмету ее исследования в этом материале: борьба жителей ЭТОЙ деревни длилась около 800 лет вплоть до революционного разрушения крестьянами ЭТОГО монастыря в XIX веке. Не стоит ли русскому читателю отдать дань уважения к упорству и твердости ТАКОГО НАРОДА и пожелать таких качеств себе любимому? Впрочем, под руководством новой «веры»-безверия монастыри с церквями и мы разрушали, но от этого не стали сильнее и справедливей.
Данные, даже если не позволяют определить точный размер (скорость) бегства и смены хозяев, дают все основания только на этом примере говорить о том, что размер перемещений крестьян КАК МИНИМУМ В ПРОЦЕССЕ ЗАКРЕПОЩЕНИЯ был настолько велик, что обязывал будущих феодалов С САМОГО НАЧАЛА определенно считаться с декларацией условий предоставления земли или размеров повинностей. Этот пример дает нам основание считать фактор бегства или ухода ВАЖНЫМ, если не ВАЖНЕЙШИМ действующим фактором с САМОГО НАЧАЛА закрепощения в Западной Европе (в Галлии и Германии – материал северной Испании просто вторичен и кстати он включает переселенцев из Галлии) и влияющим на ограничение феодальной эксплуатации, это важно иметь ввиду, поскольку до настоящего времени и западная и российская историческая наука рассматривают фактор бегства обычно в разделе формирования новых распашек или еще чаще просто в период возникновения городов («городской воздух делает свободным!»).
Другие данные о деревенской кадровой «текучке»
Такие данные, мы уверены, можно собрать и по северозападной Европе – Франции, Германии, не только и не столько в начале, сколько в период после Темного Средневековья, когда данные стали приводиться по крестьянам в письменной форме, что означает распространение грамотности вширь. При этом мы вполне можем предполагать, что уже к этому периоду – основные ставки повинностей были приемлемы для крестьян в среднем, что и обеспечило в дальнейшем и в продолжение самого периода весьма сильную мотивацию к самостоятельному творческому труду.
И, мы надеемся, что историки проведут, если не провели такую работу.
На данный момент мы смогли обнаружить лишь упоминание Жака Делюмо, который в своей «Цивилизации Возрождения» горизонтальной мобильности крестьян, не придавая ей особого внимания в нашем смысле, уделил несколько места. В Главе 9 «Социальная мобильность, бедные и богатые» он, между прочим, отметил
«Изучение двух английских деревень начала XVII в. показало, что за 10 лет население в них обновилось на 50 (а то и на 60)%. Если считать, что 20 % убыль от смертности, то остается 30–40 % за счет переселения» [Делюмо Ж., с. 324].
Это данные XVII века, когда крестьяне свободны, в стране бурно развивается суконная мануфактура, и весь прошлый век идет огораживание – сокращение пахотных земель, бродяжничество достигает огромных размеров, а просить милостыню разрешено(!) только нетрудоспособным. Остальных пытаются прикрепить к сельских общинам (по прописке) и обязать давать работу и кормить бездомных на местах. (Это лучше, чем прусские работные дома или французские галеры, и это не создает роста «госсектора» и иждивенчества у безработных трудоспособных – обязанность возлагается на общины, что вызывает дальнейший рост потенций самоуправления в общинах, и, кстати, социальной ответственности общины имущих людей за своих бедных рядом с ними – но мы отвлеклись!). Новые земли в присоединяемой Ирландии, начало Ост-Индской компании и развитие флота, городская работа – все это не дает основание считать этот период каким-то обычным состоянием феодализма, скорее наоборот – это уже яркий период роста капитализма. Кроме того, в английской деревне коттарии и бордарии всегда составляли значимый слой, мы можем сослаться на данные Виноградова по Domesday Book, а сокмены или копигольдеры всегда могли уйти «без земли на все четыре стороны. Скорее текучесть в начале 17 века следует рассматривать как чрезмерно высокую, но ниже, чем в XVI веке (огораживаний).
И тем интереснее сравнения с данными Л. Т. Мильской – текучесть по деревне Вимбоди получается выше или вполне сравнима! Катастрофа сгона с земли при капитализации ресурса оказывается сравнима с начальным периодом его освоения или даже превышает! Если же учесть вышецитированную теорию «оклеточивания» – торможения или роста оседлости, то картина становится вполне цельной. Сначала бурное броуновское движение, потом оседлость и рост прибавочного продукта при нормальных условиях и заинтересованности, а потом с началом роста города и началом капитализма новое развитие миграции – теперь уже миграции в город.
Почему фактор бегства или перехода не рассматривался до сих пор как ведущий
Интересно, что в современной системе взглядов (США, Европа, Россия) общий вывод по теме бегства или перехода вполне однозначен. Но его использование, его приоритет совсем не соответствует его значимости в сравнении с десятками других теорий, которые отражают только сопутствующие факторы.
Между тем можно считать, что этот фактор рядом исследователей мог рассматриваться как ведущий, НО только, как уже отмечено выше, при анализе причин разрушения феодальных отношений [Кулишер И. М., сс. 176–178]. О работе Норта и Томаса уже сказано выше.
Можно только догадываться, что общий обзор по теме феодализма никто давно не проводил – возможно, полноценный обзор сделать просто невозможно силами одного исследователя, и делать обзор, не зная заранее результата – это тоже на грани подвижничества.
К такой заниженной оценке фактора мы могли бы привести следующие МЕНТАЛЬНЫЕ основания исторического мышления современных историков.
Прежде всего, современные историки достаточно резко делятся на материалистов и менталистов – сторонников исследований духа или атмосферы времени, периода, этапа.
Первые – материалисты – не имеют традиции связывать материальные процессы с ментальными или традиций от материальных процессов (технический прогресс) переходить к ментальным и к материальным основаниям ментальных процессов. Редкое исключение, как мы видели, представляла работа Бреннера, который в качестве причины указал интенсивную классовую борьбу, однако не смог объяснить эффективность или интенсивность такой борьбы в Западной Европе. Более того, до сих пор ментальные процессы очень редко связывают с материальными (обычно связывают с географизмом и природно-климатическими условиями и это традиции XIX века).
Вторые – менталисты – сторонники изучения конкретики и в том числе духа общества и его ментальности всегда тяготели к конкретике и в своей методологии принципиально не ориентировались на исследование связей или какие-либо обобщения полученных результатов на несколько народов или на некоторую территорию, тем более на процессы изменений ментальности. Исследование ментальности ими рассматривается как конкретика данного народа и места, и не более того. Т.е. локализация исследований, например, французской школы «Анналов» (включающей и исследование материальных факторов) оказывается при всей пользе для локального исследования тормозящим фактором для исторического обобщения.
В прошлом господствовали теории политико-правовые, которые можно считать предшественниками материализма, поскольку новые поколения вынуждены выводить политические изменения из материальных и других не идеальных, а практических причин и национальные («национальный дух»), которые стали предшественниками локально-ментальных теорий.
В реальности различие между ними будет стерто фактическим пониманием того, что ментальность также имеет вполне объяснимые материально причины и обстоятельства с учетом того, что ментальность формируется через жизненные потребности общества, которые сами находятся в развитии с учетом материальных условий их (потребностей) удовлетворения.
Примечание: Впрочем, сама локальность исследований является реакцией на множество «глобально» пустых общих исторических систем и схем, прежде всего ошибочной формационной схемы Маркса.
Второй группой факторов являются политические предпочтения исторических школ, что можно рассматривать как давление окружающей социальной среды на собственно научное знание.
Прежде всего, для советской ортодоксальной школы «анализировать докапиталистические формации» (мы говорим на языке этой школы) с позиции ослабления эксплуатации и появления мотивации к труду – было в период 1917–1990 гг. просто нереально. В традициях этой школы ВСЕ ДОКАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ФОРМАЦИИ, ОСНОВАННЫЕ НА ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ НА СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА НЕ МОГУТ ПОРОЖДАТЬ КАКОГО-ЛИБО ОСЛАБЛЕНИЯ ЭКСПЛУАТАЦИИ – отсюда закрыт путь к пониманию развития города и капитализма.
Второе, в советской школе всякие указания на возможность развития хозяйства помимо существования государственных структур является провокативным политическим моментом для общества с господством государственного централизованного управления хозяйством. Заказчик или хозяин науки не приемлет такого результата в принципе. Для империи всякое указание на «прогрессивность некоего политического раздробления» является антиимперской пропагандой в принципе и должно интерпретироваться как призыв к разрушению государственности, какая бы она ни была. Адепты государственных вертикалей не могут спокойно относиться к историческим реалиям и даже гипотезам такого рода в принципе.
Третье. Всякий разговор о свободе или возможности перехода в обществе с господством централизованного государственного учета миграции и перемещения рабочей силы даже в историческом аспекте является также политической идеей, провоцирующей обсуждение паспортных проблем, свободы передвижения и проблем прописки. Это является одним из самых интимных мест, можно сказать, ахиллесовой пятой или даже промежностью государственного хозяйства, именующего себя «социалистическим» (т.е. хозяйства «для общества»).
Западные исторические школы, в свою очередь, имеют собственные особые предпочтения и фобии. Прежде всего, они, как огня, боятся темы «эксплуатации». Это неприятие понятия восходит до такой степени, что в Британской Энциклопедии эта тема присутствует в списке найденных вопросов только в части использования природных ресурсов, в то же время тема и термин присутствует в той же Энциклопедии в статьях отдельных авторов по темам теории Маркса, рабовладения и даже феодализма, но в перечень при поиске не попадает (чтобы, вероятно, не беспокоить читателя и не пропагандировать «классовую ненависть»).
В школе американских «марксистов» тема эксплуатации в современном мире скорее выглядит как издевка над здравым смыслом, например, работы Дж. А. Коэна (G. A. Cohen) по теории стоимости Маркса, или субъективистская теория эксплуатации Джона Ремера (J. E. Roemer), построенная на мнении тех кто «желает» переделить общественные ресурсы, здесь критика Маркса дезавуирует его слабые стороны, но не создает чего-либо отражающего реальность более корректно. Наиболее представительно исследования этого рода проделываются в отношении исследования классов (Олин Райт), но статистика, как известно, не несет в себе структурных идей, и потому социальные разрезы без анализа реальных социальных конструкций и моделей (иерархий труда или других социальных форм, реализующих хозяйственную деятельность) повисают вне социологии, подводя и сам инструмент – статистику.
Далее, для историков, исключающих «вульгарный» материализм, анализировать ментальность как результат материального окружающего пространства – это слишком сложная цепочка, хотя даже Фернан Бродель уже непроизвольно выходит на связь с ментальностью (виды крепостных укреплений, и стены городских поселений, и ментальность общества – ее часть, связанная с ощущением безопасности). Кроме того, связь ментальности и материальных условий жизни (политического окружения через множество других материальных факторов) сложна и в доказательном плане, в плане представления такой связи на историческом материале.
В настоящей работе эти недостатки устраняются через замыкание политических и экономических факторов (результирующих от плотности среды) на фактор ментальности, который сам как результат, начинает воздействовать на экономическую активность через мотивацию. И образующей такую обратную связь теорией оказывается приложенная к этносам и даже группам этносов теория иерархии потребностей Маслоу.
Ведущие формы эксплуатации – оброк: доля или «твердое задание» чинш – почему сначала присутствует барщина
Совершенно ясно на опыте колхозного строя в СССР, и из всего опыта Средневековья, что барщина – работа на господском поле – не была и не могла быть эффективной формой сбора прибавочного продукта в позиции производства. В момент начальной проработки вопроса в 1978–1980 гг. мы предполагали изначально, еще не зная в деталях истории Средневекового Запада, что конкуренция сеньоров (вероятно, их приказчиков) за крестьян заменила барщину на оброк и отредактировала долю оброчных платежей крестьян.
Последующее исследование вопроса привело к пониманию ситуации как более простой и одновременно сложной. В истории земледельческого труда урожаи и повинности были и долевыми и постоянными. На Севере и в Центральной Европе преобладала фиксированная норма, которая была обычным требованием хозяев, была просто неизменной. Это означало, что при росте производительности труда крестьян весь избыток доставался им. Понятие доли в средневековье все-таки существовало в практике деревни, например, «церковная десятина». Мы имеем также упоминания о половничестве и других долях урожая в пользу владельца земли. Но в хозяйстве крестьян, особенно в Центральной и Северо-Западной Европе, само определение доли было чрезвычайно накладным и для крестьянина, и для управляющих поместьем или представителей от хозяина. Главная проблема со стороны хозяина состояла в том. чтоб крестьянин не украл с поля часть урожая раньше чем будет определена доля хозяина[3]. По требованию наученных опытом хозяев крестьянин, собрав урожай на поле в снопы, обязан был ждать приезда управляющего, который определит долю хозяина, затем отвезти эту часть в амбары сеньора. И только потом крестьянин мог вывозить свой урожай. В районах с умеренным климатом в ожидании контролера урожай на поле гнил и подвергался атакам птиц и грызунов – общее отношение всех участников процесса было (кроме сеньора) отрицательным. Сама трудность учета доли вызывала к формированию твердого чинша. В игру вступал приказчик или мажордом. Он также мог сказать сеньору о низком урожае и присвоить себе часть долевого оброка – проверить его было практически невозможно. Отсюда возникает единственное спасение – «твердый урок». Число крестьян определяло объем сданного хлеба и в конце концов вырученных приказчиком денег. К этому вела тенденция избежать воровства и занижения доходов вотчины. Перемена натурального оброка на денежный оброк под давлением участников рыночного процесса еще более ускоряла в таких районах смену долевого принципа на фиксированный оброк. Становилось легко определять будущий доход поместья и земли, планировать свои расходы – доход с крестьян должен был быть получен как «исполнение твердого обязательства» (фраза 1933 года из Распоряжения правительства СССР, закончившего считаться с крестьянами). Затем в Европе такой договорный фиксированный размер платы становился традицией. И это в некоторой перспективе всегда было выгодно именно крестьянину. Он мог наращивать производство, зная, что все остальное станет его доходом[4]. Таким образом, низкая квалификация власть имущих и землевладельцев совокупно с мышлением работников обеспечивала колоссальную мотивацию крестьян к росту производительности их труда. В Италии и в Южной Франции имеются значительно больше данных о долевом оброке. Высокая плотность населения и, возможно, трудность спрятать излишек хлеба, делали нереальным обмануть расчетливых приказчиков, а приказчиков – обмануть хозяев. Но как раз Италия и не относится по ряду причин к регионам высокого роста производительности труда в сельском хозяйстве. Южная Франция также уступает в этом Северной. С другой стороны, мы знаем и об отличиях ментальности этих регионов (терпеливость к хозяевам, большая традиция к послушанию и меньшая возможность перехода – бегства – более высокая плотность населения и более быстрое формирование новой соседской общины).
Множество сообщений говорят о том, что размеры оброков оставались неизменными, а урожая крестьян росли и так, что получаемое через столетие оказывалось жалкой величиной или ничтожным объемом оброчной продукции, типа курицы на праздник. Это означает, что в ряде случаев многие десятилетия и столетия размер оброков не менялся и сохранялся как традиция независимо от урожаев.
В труде Норта самым сложным было понять и обосновать, почему возникла барщина, и в критике Феноалтеа наиболее важным было отвергнуть их аргументы. Не вдаваясь в споры указанных участников, мы скажем, что опыт СССР дает через тысячу лет достаточно простое понимание. Северные франки и новое население после страшных разорений не могло (а франки как охотники вообще не имели традиции) что-либо отдавать добровольно от своих трудов кому-либо, даже королю. Отдавать урожай в указанном количестве было страшно и неприемлемо даже и обычному крестьянину из галлов после того, как их грабили десятки (максимальный период почти сто) лет в Центральной Галлии. ИХ ОПЫТ показывал необходимость максимально запасти и спрятать урожай, отдать самый минимум. Опыт России (большевиков, этих новых франков, позже с которыми можно сравнить только Кампучию Пол Пота) показывает, КАК возникает новая барщинная система (колхозов) – заставить крестьян работать и отдавать урожай можно сначала только на господском (или государственном) поле. Альтернатив, о которых говорит Дуглас Норт, выбирая варианты различных схем оплаты контракта, просто не было, поскольку не было контракта, а были непрерывные требования, возникшие после периода длительного грабежа. Нужно ли рассчитывать транзакционные издержки, выбирая наименьшие, как основание к выбору схемы оплаты труда? Лучше выглядит следующее сравнение. Женщину ежедневно насилуют по очереди солдаты в казарме без всяких ограничений и защиты с указанием, чтобы она рожала будущих солдат. Вдруг ей предлагают на выбор удовлетворять «в обязательном порядке» столько-то мужчин в день в порядке «договоренности», но не говорится кого. Женщина пытается увильнуть от такого контракта и пытается себе выбрать мужа и защитника. Тогда ее помещают в публичный дом – это государственная система эксплуатации. Каждый чиновник – отдельный насильник. Но по закону. Когда с развитием общества у нее останется один муж и только один лорд с правом первой ночи – это будет уже феодализм, т.е. относительный прогресс.
О каких массовых экономических затратах может идти речь при исчислении градаций унижения работника в обществе? Принудительный труд на общем поле потому и выгоден, что другим образом «выработать» урожай для власть имущего не предоставляется возможным. В таких ситуациях нет кредита доверия, нет мотивации к труду (существенной угрозы извне, например). Если угрозы извне нет, то сам властитель может создать такую угрозу своим произволом. Скорее всего, у работника нет желания заключать «контракт», а уж тем более работать. Здесь к месту можно напомнить и палочные наказания пореформенных крестьян, не сдающих выкупных платежей российскому государству. Недоимки – это показатель нежелания отдавать часть урожая, особенно, когда самим не достает (малоземелье). Что же говорить о произволе советской власти от продразверстки в 1918-1922 годах до новой разверстки в 1927 году – обысках по селам? Что тем более говорить о контрактах с крестьянами в Западной Европе после столетий грабежа? Да Россия и весь мир, вероятно, не видели и не увидят никогда того, что пережили полторы тысячи лет назад те крестьяне, которым выпал жребий жить в то время и в том месте.
Итак, барщина – единственная начальная приемлемая для любой, большой и малой, власти организация производства. И в этих рассуждениях мы забегаем несколько вперед.
Далее перед нами стоит задача кратко представить понимание того, как же сложилась система феодализма в Европе и каковы главные процессы, приведшие к ее формированию. Здесь самое существенное – это показать ведущие логические последовательности, а также показать логическую роль переходов – природу возникновения и влияния.
Выводы раздела
1. Дана идея и графическая схема, вытекающая из раздробленности власти
и отсутствия государства.
2. Озвученная идея идея не является новым словом и неоднокартно
приводилась как аргумент «терпимости» или границ давления феодального поместья
на крестьянское хозяйство.
3. Отмечено, что явление подается даже в идеальной форме у Лампрехта,
указана как главная причина терпимости у А. А. Спасского (начало XX века), приведена неоднократно как причина завершения
феодализма у многих авторов, из которых мы выделяем И. М. Кулишера и Д. Норта –
Р. Томаса.
4. Нигде эта причина не дается как главная или ведущая с позиции
развития и отличия в развитии феодального хозяйства. Как правило, параллельно с
ней и в смеси с другими проблемами, обсуждается множество других факторов,
сторон и фрагментов феодализма, которые затушевывают или делают элементарным и
не ведущим данный фактор.
5. Обилие других теорий и растерянность историков по поводу «курицы и
яйца» – взаимосвязанности исторических материальных и ментальных (которые мы в
этом обществе также считаем в ведущих аспектах экономически обусловленными) –
ведет к теоретическому ступору – невозможности причинно-следственного анализа
исторических процессов.
- Роль
миграции и бегства, их значения полностью обойдена в советской
историографии, поскольку она означала бы указание на то, что при
феодализме эксплуатация может снижаться и быть ниже, чем при
централизованном государстве – такой вывод был бы принципиально запрещен
даже в отношении докапиталистических классовых хозяйственных укладов.
- Приведен
пример советского историка Мильской об учете крестьян испанским
монастырем, в котором имеются косвенные данные на решительный и массовый
уход крестьян в моменты усиления давления хозяев на права крестьян.
