Далее мы рассматриваем отдельные составляющие и факторы горизонтальной мобильности и особо различаем прямые причины и вторичные причины как следствия других боле важных или более ранних процессов. Это и есть цель нашего анализа и раскладки материала.

Советская оценка тоже говорит о горизонтальной мобильности в интегративном смысле

Отток крестьян с мест поселения нередко вынуждал феодалов смягчать формы эксплуатации (это особенно характерно для Германии, Руси, стран Пиренейского полуострова) [История Европы, т. 2., с. 38].

Это интегральная советская оценка, но есть и перестраховка и понижение значения фактора или представление как рядового фактора.

Бегство как регулятор

Теперь мы понимаем, что бегство – это почти нормальная форма реагирования крестьян в Западной Европе еще с момента прихода франков и с момента Первой столетней династической войны Меровингов. А подвижность самих франков тем более является ментальной нормой воинов-охотников

Тогда бегство и угроза бегства как регулятор действовал не только в процессе феодализации – закрепления крестьян за сеньоров (бенефициев, коммендаций, прекариев и др.), с начала переговоров и даже выбора объектов переговоров – к кому идти в зависимость. Сама феодализация началась как бегство от одних (плохих, жестоких) к другим милосердным и просто терпимым. Индивидуальный договор не имел такого названия при закреплении крестьянина. Но закрепление уже означало результат фактического выбора крестьянином условий из множества альтернативных. Сам выбор и приход уже и был договором. Его вел УЖЕ ВЫБИРАЮЩИЙ СЕБЕ СЕНЬОРА РАБОТНИК ИЛИ ПРИ ПОВТОРНОМ ДОГОВОРЕ – УЖЕ ПЕРЕМЕЩАЮЩИЙСЯ РАБОТНИК, УЖЕ БЕГЛЕЦ.

Само бегство могло быть, было и должно было быть совершенно нормальным моментом жизни в период VI–IX вв. только потому, что внутренние гражданские войны Меровингов, ежегодные движения войск Карла Великого, и вторжения норманнов и венгров многократно растаптывали и саму жизнь, и зачатки формирующихся крестьянских общин.

После описания, перечисления военных столкновений, которые имели место в этот период, можно твердо говорить о том, что перемещение населения было единственным и, вероятно, последним средством сохранения самой жизни, и для такого суждения вовсе не стоит за подтверждением обращаться к иерархии потребностей Маслоу. Бегство и переселение крестьян, например, из района Сены и Иль-де-Франс, от норманнов, вполне могло считаться национальной трагедией, если бы мы только не знали, что ушедшие крестьяне вынуждены были «рядиться» новыми договорами с другими землевладельцами, живущими подальше от основных рек И ТЕМ САМЫМ ИМЕЛИ ШАНС СПАСТИ СВОЮ ЖИЗНЬ И, ВОЗМОЖНО, УЛУЧШИТЬ ЕЕ.

Примеры подтверждения и оценки распространенности бегства и смены сеньора

Фактический материал и оценки по бегству появляются только в момент расцвета феодализма, когда само бегство, вероятно, имело много меньшее значение (безопасность II) с позиций сохранения жизни (безопасность I), чем в раннем Средневековье, а повинности и оброки на местах проживания приобрели характер традиций.

Дадим еще примеры отношения к проблеме населения.

В Хронике Жослена Бракелонского есть описание следующей встречи?

«…направляясь из Лондона через лес, спросил я у одной старухи, которую мы нагнали, чей это лес и какому знатному лицу принадлежит поместье; кто хозяин и кто лесник? Старуха ответила, что лесом владеет новый аббат монастыря Святого Эдмунда, поместье именуется Харлоу, а лесника зовут Арнальд. «Как относится хозяин к своим людям в поместье?» – спросил я далее. Она ответила, что он раньше был сущим дьяволом, врагом божьим и живодером – сдирал с крестьян кожу, как сдирают с живых угрей; но сейчас он испытывает страх перед новым аббатом, зная, что это умный и проницательный человек, потому обращается со своим людом благоразумно». [Квеннел Ч. Г. Б. и М., cс. 74–75]

Итак, неназванный хозяин поместья и соседний аббат монастыря (чей лес) по разному относятся к работникам, и хозяин поместья, увидев другое отношение конкурента – аббата, боится, что люди уйдут в монастырское хозяйство.

Еще одно признание – на это раз поэтическое. У поэта-рыцаря Робера де Блуа в 1260-х годах были строки, в которых он призывал дворян не доверять сервам, так как:

«они лишены чувства верности и готовы ежедневно менять по своей воле сеньора», см. [История Европы, т. 2, с. 267].

Понятно, что раб, «меняющий сеньора по своей воле», – это нечто новое. Это уже не вполне раб. И иным образом, чем обвинение о готовности крестьян к бегству, этот фрагмент понимать нельзя, это и делают авторы Истории Европы.

Мы отмечаем другое – то, что эта ситуация рассматривается как ЧАСТАЯ.

«ЕЖЕДНЕВНО» – так жалуется современник. Это говорит о постоянном поиске крестьянами более выгодных условий. И еще. Сам поэт-рыцарь, конечно, сравнивает ментальность рыцарей и их ЧЕСТЬ – готовность служить господам-сеньорам, с поведением крестьян. И он мечтал бы о том, чтобы крестьяне служили рыцарям так же честно, как и сами рыцари служат сеньорам. Ну о том, что на различном уровне иерархии потребностей могут действовать различные мотивы, и что от голодного человека не приходится ожидать того же великодушия, что и от сытого, мы понимаем, опираясь на теорию порядка доминант мышления – иерархию потребностей Маслоу – сытый голодного не разумеет!

Ошибка исторического восприятия роли мобильности

И историки, к сожалению, ссылаясь на документы времени РАСЦВЕТА Средневековья, относят бегство к ЭТОМУ периоду и обсуждают бегство и переходы на ЭТОТ период, рассматривая бегство в основном как ПРИЧИНУ ЗАВЕРШЕНИЯ ФЕОДАЛЬНОЙ ЗАВИСИМОСТИ и в самом лучшем случае (Спасский и др.) как механизм ограничения степени эксплуатации.

Так И. М. Кулишер относит бегство крестьян в основной своей части к разделу «Глава XIII. Причины постепенного раскрепощения крестьян». Это означает, что механизм собственно развития феодализма до настоящего времени с социально-экономических позиций не понят. Бегство – фактор рассматривается не как основа укрепления, развития и «свободы» всего феодализма в отличие от патриархального и имперского государства, а только как причина его разрушения. Кстати, это одновременно наводит на мысль, что бегство и «свобода» перемещения вообще фактор чьей-то гибели, чьего-то разрушения – вот уж головная боль любого государственника – всякое бегство и непослушание ведет к разрушению «строя», например, феодального. Если говорить формально о данных, то рост экономики Западной Европы замечен как рост в расцвете феодализма – XII век и далее. Но только для этого периода начинается хорошее документирование экономики и общества.

Однако, весь предыдущий материал доказывает, что переход и даже просто бегство были возможны и были просто спасением много раньше, хотя и в массе недокументированны.

Действительно, если население энергично передвигалось в эпоху расцвета феодализма, обремененное значительно большим количеством имущества и при меньшем количестве свободной земли, при сельских общинах большего размера и общинных связях, при большей плотности населения, то почему мы должны отвергать такую возможность на более ранние периоды ВО МНОГО БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ.

Жак Ле Гофф признается, что:

…нас озадачивает чрезвычайная мобильность средневековых людей [Ле Гофф Ж., с. 162], и он ищет эту мобильность по несчастью среди высших сословий и рыцарей, и, наоборот, – среди странников – окаянных людей; крестьяне среди беглецов не упоминаются.

То же говорит и Марк Блок о «броуновском движении, которым охвачено европейское общество».

Определенный ответ на это дают наблюдения и анализ Жоржа Дюби с его теорией оклеточивания и с его представлением о том, что после 1100 года «крестьяне все реже меняли место своего проживания» [Дюби Ж., с. 63].

Принадлежность жителя к месту по давности и основание права перехода

Мы частично используем ценные рассуждения И. М. Кулишера [Кулишер И. М., cс. 175–176] и далее разворачиваем свои рассуждения, объединяя их с данными о Риме.

Во времена феодализма и до него (в Риме) присутствие или отсутствие некоторое время вещи или человека, которого ты используешь, означает для пользователя соответственно возникновение права или утрату права (на пользование) таким предметом или человеком. Вероятно, это остатки психики и мышления древних людей в родовом сообществе, обеспечивающие сокращение или предотвращение длительной или бесконечной борьбы и агрессии за какой-то ценный предмет – длительность владения или использования переключают право использования на нового пользователя.

В реальности это проистекает от особенностей психики в биомире и у человека – возникновение привычки, а потом традиции, возникновение традиции и одновременно статуса – снимает и гасит альтернативу постоянной борьбы за ресурсы – традиция – это альтернатива ежедневной борьбы и неопределенности – «упаси нас Б-г жить во время перемен». Это и одновременно признак слабости аграрного и вообще примитивного общества. Если условия жизни быстро изменяются, то общество в целом теряет себя, не понимает, как реагировать, поскольку большая часть реакций построена не на личном анализе и позиции, нравственной системе, позволяющей принять решение в НОВОЙ СИТУАЦИИ, а на традиции, которые безнадежно отстают во время перемен. Возникает и вопрос можно ли считать общество нравственным, если оно построено в решениях в основном на традициях, как полк на уставе солдатской службы. Солдат полка действует по уставу, а не по совести. По совести, если от него ждут долга солдата, солдат действовать не может, и он ждет приказа. А по совести он будет себя вести, тогда, когда каждому придется решать личные проблемы по своему. Т. е. ЧЕЛОВЕКОМ он станет тогда, когда он перестанет быть солдатом, т. е. когда ВОЙНА перестанет быть ведущим и очень важным делом – для общества в целом[1]. В этом дихотомия Герберта Спенсера, которая никуда не исчезла и которая замещает собой ошибку Маркса по теме государства-надстройки.

Вот поэтому и право давности – всего лишь продолжение традиции.

Так, в Позднем Риме то же самое относилось к обязанности платить какую-то сумму на общественные нужды. Если декурион сделал подарок городу каким-либо своим поведением – организацией праздника или т.п. или внес какую-то сумму в его пользу, то все население и государственная власти ожидают теперь, что он будет делать такие пожертвования ежегодно, и что это теперь просто его обязанность. Этот тип мышления был настолько ясен и прост, что когда некто делал нечто необычное он старался всем объявить и даже текстом зафиксировать, что он делает такую операцию единственный раз и не собирается считать ее своей будущей обязанностью.

Отсюда мы совершенно ясно видим, что прикрепление к месту жительства определяется в политической древней системе совершенно автоматически, как необходимый этап развития и деградации государства, монопольного в управлении хозяйством и вовсе не является только особенностью феодализма. Как говорится желание-то у них у всех есть, но возможности разные. В большой империи мы можем именовать эту систему «крепостничеством», в в период Западного феодализма феодализмом, но в реальности, как бы не пытались историки объединить эти системы в единый тип, различие между ними принципиальное. Различие состоит не в желаниях и требованиях к прикреплению – нет! Различия в возможностях прикрепления. Именно потому и результаты иные, что мы в этой части и пытаемся с тщательностью демонстрировать.

Итак, прикрепление тоже может формироваться по системе традиции, особенно, когда государства с его нормотворчеством недостаточно.

Проживание по месту жительства делает своим

Именно в этом духе по И. М. Кулишеру и возникает право собственности на человека, живущего на чужой земле в связи с исходной германской поговоркой: “Luft macht eigen” (Воздух делает своим). Свободный человек, которого ты используешь, становится твоим.

Но в соответствии с такой поговоркой возникает и последующая деактивация этого принципа в подражание, ликвидация права собственности на человека. Утраченная и потерянная вещь или ушедший от тебя надолго человек «за давностью» перестает принадлежать тебе. В современной бухгалтерии остался атавизм от этих традиций и логики – списание безнадежных долгов и потерь за давностью. Потому указание на давность действует в обе стороны.

Но тогда переход и проживание на новом месте жительства делает тебя «своим» у другого хозяина. Таким образом, мы имеем факты складывающихся традиций и правил освобождения и перемены хозяина или владельца земли как отражение практики бегства или перехода.

И тогда это означает появление права перехода.

А реальным обеспечивающим фактором является наличие или отсутствие монополии власти или реального отсутствия возможности запрета передвижения. И мы еще раз подчеркиваем, что традиция заменила собой отсутствие или слабость государства и его закона или технического обеспечения исполнения закона.

Но отсюда из наличия/отсутствия монополии власти или как говорили, говорят и будут говорить с большим неудовольствием державники всех времен и народов, из политической раздробленности и возникает, генерируется возможность, а потом и сама традиция перехода.

Потребность в безопасности по Маслоу как мотиватор сохранения

Есть еще одна проблема, которая должна быть раскрыта. Дело в том, что и потребность, и возможность бегства, скажет оппонент, была и в Римской империи, а она погибла вместе с ее сельским хозяйством. Когда оппонент говорит о возможности бегства в Риме, он будет использовать данные периода ослабления Рима в том смысле, что арендаторы, колоны могли бежать к другим землевладельцам. Этот период можно отнести к IV–V веку.

Чтобы быть однозначно понятым, мы берем нашу схему «формирования относительной свободы передвижения» – цепочки:

1) община или круговая порука искусственного фискального сообщества в Риме и запрет на уход,

2) отсутствие общины или разрушение и реформирование; создание новой традиции из и на обломках исчезнувшей традиции, возникновение иерархий труда;

3) потребность бегства;

4) возможность бегства в условиях политической раздробленности.

И мы дополняем приведенную схему новым и последним ЖЕЛЕЗНЫМ АРГУМЕНТОМ. Этот аргумент – мотивация верхов в сбережении ресурса и даже в конкуренции за него.

Далее следует обоснование.

Мы дополняем схему т.н. ЖЕЛЕЗНЫМ АРГУМЕНТОМ, который вытекает из относительной плотности распространения земледелия. Чиновник империи – лицо временное и неответственное, как и в Риме, так и в России. У чиновника потребность в безопасности по Маслоу удовлетворена полно – «снят за развал и брошен на укрепление» (Михаил Жванецкий). В Европе феодальной в отличие от империи полиморфизм, политическая множественность среды определяет неудовлетворенную потребность в безопасности новых иерархов, например, у феодалов в своей среде. Положение чиновников в монопольной государственной структуре, которая начинает разрушаться совершенно аналогично положению с экономической безопасностью частных лиц на рынке и альтернативно с частновладельческим конкурирующим экономически хозяйством. Дело в том, что чиновник, ставший хозяином и на самообеспечении, оказывается уже просто хозяйствующим субъектом, аналогом частного лица. И это не простая аналогия, а полная идентичность с позиции иерархии потребностей Маслоу.

Другими словами за разным уровнем потребности безопасности стоит различное отношение к используемому ресурсу – таким ресурсом в мире земледелия было население или земля. Население, кстати, и продолжает оставаться самым ценным ресурсом общества в целом. И кто это не понимает, например сторонники сырья и т.п., жестоко ошибаются и к несчастью во вред обществу, а не только себе. Отношение к ресурсу и формирует мотивацию высокую или мотивацию низкую в заботе о ресурсе, его возобновлении и расширении и даже в конкуренции за ресурс. Тогда, возвращаясь к Риму и России, мы видим низкую мотивацию в ресурсе – рабочей силе[2], просто в его (населения) защите и сбережении. А при политической раздробленности при феодализме, как это не дико выглядит (но именно из-за конкуренции), мы видим мотивацию к сбережению и конкуренции за ресурс рабочей силы.

Примечание автора – дано здесь, но декларируется для более позднего раздела: что еще интересно отметить – феодализм как политическая раздробленность – это система политического перехода к постепенной смене политической раздробленности на раздробленность экономическую (именно в земледелии). Параллельно мы видим формирования ремесленных общин – цехов, которые постепенно и вне этих общин заменяются новыми ремесленными иерархиями труда – мануфактурами, тоже экономически множественными структурами, конкурирующие и за ресурсы и за многое другое, включая рынок сбыта продукции, более общо своей производящей функции. Производящей функцией феодализма была функция насилия – охраны и защиты («крыша»), которая опиралась на иерархизированное земледелие.

И в данном разделе, начиная с обсуждения роли традиции и права перехода мы начиная с традиций общины прослеживаем динамику от общины к иерархиям труда на очень высоком уровне абстракции.

Таким образом, последним фактором является мотивация к сбережению и эффективному использованию и даже к конкуренции за рабочую силу как ресурс в иерархиях труда, который полно возникает при устойчивой политической раздробленности (и скажем более общо – при любой множественности иерархий труда).

Наша система, начинающая с земледельческой общины тогда включает пять позиций:

1) община,

2) ломка традиций и формирование иерархий труда;

3) потребность в бегстве или в переходе;

4) возможность бегства в силу раздробленности;

5) потребность и мотивация верхов новых иерархий труда к сбережению и конкуренции за рабочую силу как ресурс.

Вернемся к возможности бегства в Риме и в России. Мы относим этот феномен, не к норме в этих системах, а к моменту начала распада этих империй, лакун – пробелов, к плохой организации. (Для России, например, бегство на Восток и Юг, плохой учет дворовых при Петре, Екатерине или при бурном не рыночном, а плановом и несбалансированном развитии города и индустрии в СССР). Т.е. это не норма в тех системах, а отклонение или финал. При феодализме – это норма, хотя она обеспечивает производство, а не развал хозяйства.

Городской воздух делает свободным

Итак, логика И. М. Кулишера о модификации принципа «свой» в принцип «свободный» такова. Возникающее позже для города речение “Stadtluft macht frei” (Городской воздух делает свободным) возникает как реинтерпретация первой нотации “Luft macht eigen” (воздух делает своим), которая относится к праву сеньора считать своим все, что находится на его земле. Город был землей сеньора, и право сеньора на жителя в городе вытекало по типу первого постулата. Если со временем права сеньора на город переходят самому городу, то те же права на нового жителя имеет сам город. Но если город состоит из свободных жителей, то и новый житель через определенный срок становится свободным. [Кулишер И. М., cс. 175–176].

Отсюда вытекает и механизм учета и освобождения беглецов. Отсюда возникает и возможность бегства. Уйти и исчезнуть надолго – этот механизм действовал уже в Риме для беглых арендаторов, но в централизованном государстве поймать и вернуть беглеца многократно легче, укрыться тяжелее, надежда скрыться очень мала, о динамике мы уже говорили – с ослаблением властей Рима эта возможность постоянно росла.

Привилегированное место, побыв в котором человек становится свободным, получает различную форму. Иногда в таком месте (городе) можно нужно пробыть один год и один день, в Сицилии – пробыть год, месяц, неделю, день и час. Если сеньор не затребовал ушедшего в течение срока, то теряет право на ушедшего. В некоторых случаях ушедший освобождается только от некоторых повинностей. И иногда этот принцип дает освобождение немедленно без срока ожидания.

…местности, пользующиеся такой привилегией, становятся убежищем (создается право убежища – Asylrecht); и в Испании (уже в X – XI вв.), в особенности с целью заселения вновь основанных поселений, всем пришельцам дается немедленно полная личная свобода, преступникам же свобода от наказания; однородные привилегии встречаем, однако, и в Мерзебурге, Тулузе, различных итальянских коммунах [Кулишер И. М., c. 175–176].

Однако городской воздух вовсе не является ключевой позицией в развитии даже города, что можно показать на примере же самого города. Город, даже возникшей свободно (Италия) или искусственно Россия) неоднократно погибал, когда ломал свою основу – деревню. Основой появления города является развитие деревни и прибавочного продукта (о нем и о роли поместий позже). В свою очередь основой появления прибавочного продукта в деревне на долгую перспективу VI–XVI веков является саморегулирование эксплуатации в деревне, которое обусловлено в свою очередь появлением возможности перехода.

Технические проблемы бегства

Теперь мы можем перечислить ситуации, в которых такой переход осуществлялся. Как типовую описывает Фернан Бродель бегство крестьянской семьи уже в период Второго закрепощения в Восточной Европе:

побег был оружием крестьянина против чересчур требовательного господина. Как схватить человека, который удирает ночью на телеге, с женой, детьми, наспех собранным добром, со своими коровами? Всего несколько оборотов колеса — и ему обеспечено содействие на всем пути со стороны товарищей по несчастью. А в конечном счете — прибежище в другом барском имении либо среди людей вне закона. [Бродель Ф., Игры обмена, Гл 3. раздел Капитализм и вторичное закрепощение]

Следует напомнить, что вплоть до XV века (по данным Ле Гоффа и Дюби – до XI века) изба рассматривалась как движимое имущество, ее перевозили с места на место, иногда увозили в город; целые деревни вследствие этого прекращали свое существование.[Кулишер И. М., с. 211–212]

Примечание: Изба строилась низкая, чтобы удерживать тепло, отверстие для света закрывалось соломой, пола не было – дым выходил в двери, закрываемые наполовину.

И. М. Кулишер отмечает, что побеги были не только индивидуальные, но и коллективные. [Кулишер И. М., с. 269]. Иногда уходили вся деревня, забрав с собой запасы хлеба.

Коллективные уходы – особая тема. А. А. Спасский описывает историю уникальной и многосотлетней борьбы города Реймса за коммунальную свободу, в ходе которой имеется эпизод осады Реймсской коммуны против своего епископа и графа Фландрского с шеститысячным войском.

Не имея возможности выстоять против такого превосходства, реймсские граждане придумали хитроумный способ: они все удалились из города, уничтожив наперед съестные припасы. Войску нечего было есть, и рыцари, опасаясь голодной смерти, через сутки оставили город [Спасский А. А., с. 270].

Позже мы покажем, что именно это было ведущей формой социальной борьбы в Японии.

Свобода говорит Флак, вышла из чащи лесов [Flach, Les origins de l’ancienne France. T. II. P. 155]. И действительно, если бы в Африке или Италии было столько леса, сколько в Европе и добавим Апеннины – полуостров, то частное рабство Италии в тех имперских масштабах просто не могло бы осуществиться. Плотность населения – его жизнь общинами (civitas), готовность остановить раба и схватить его – отсутствие возможности спрятаться – все это определяет комплекс необходимых условий существования рабства и крепостничества или его непрочности и разрушения. Нет образца лучше, чем почувствовать себя в шкуре беглеца – перечитайте «Кавказского пленника» Льва Толстого – представьте, что вы с криком «Братцы», ковыляете в колодках к своим скачущим казакам, а сзади по открытому лугу вас настигают горцы. А затем представьте иное (Италия) – вокруг море, луга пополам с ковылем и камнями как в Коктебеле, и некуда спрятаться, и нет, и никогда не будет «своих» – они далеко за морем «Нашим морем» – Mare Nostrum. Или, наоборот (Галлия), рядом в ста метрах лес, и он тянется на многие мили. И верно! Свобода говорит Флак, вышла из чащи лесов!

Что касается возвращения беглецов, у французских баронов всегда формально было право преследования [Droit de poursuite], но оно уже к концу Средневековья, как указывает Кулишер, осуществлялось не полно – не в смысле принудительного возвращения беглеца, но только на часть оставшегося после смерти крестьянина имущества, ГДЕ БЫ ОН НИ УМЕР [Кулишер И. М,, с. 198]. Это означает, что бароны между собой не могли воевать по поводу одного крепостного крестьянина, но недвижимое имущество, оставшееся после смерти (в момент введения наследника в наследство) могли возвращать, что, конечно, не было полной компенсацией.

Бегство видно так:

… большие дома господствовали над хижинами, причем этого господство имело частный характер, и представлялось более или менее строгим. На деле оно было весьма гибким, ибо текучесть населения сохранялась. В описях, которые составлялись для ограждения прав знати, какое–то количество мансов называется незанятыми; их обитатели исчезли неизвестно куда и на какой срок: ad reguirendum – «подлежат розыску», говорится о таких людях в этих описях…» [Дюби Ж., с. 61] (далее автор говорит о типах социальной зависимости).

Уход по договору

Практика бегства становится настолько значительной, что постепенно превращается в свободу передвижения.

Кутюмы Бовези (кодифицированы во второй половине 13 века) указывают на это:

§ 1457. Наш обычай более мягок (courtoise) в отношении к крепостным, нежели во многих других странах, ибо во многих других странах сеньоры могут распоряжаться жизнью и смертью своих крепостных когда и как им угодно, а также принуждать их вечно жить на своих землях. В Бовези же с ними обращаются более человечно, ибо при условии уплаты своим сеньорам положенных обычаем ренты и специального налога, собираемого с каждой семьи, (chevages), они могут идти служить и жить вне юрисдикции своих сеньоров. Но нигде они не должны отказываться платить следуемый сеньору брачный выкуп (formariages), за исключением мест, пребывание в которых может дать им свободу, как, например, в некоторых городах, всякий житель которых свободен в силу привилегии или обычая. Ибо, как только кто проведает, что его крепостной поселился в таком месте, он может потребовать его возвращения, если заявит на него свои права в течение одного года и одного дня или в течение того срока, который действителен для этих мест, согласно их обычаям. Многие крепостные, таким образом тайно ушедшие от своих сеньоров на жительство в другие места, получили свободу. [Де Бомануар Ф., Кутюмы Бовези].

Здесь говорится о том, что удержать крепостного на месте никто не собирается. Однако, сеньор предполагает, что крепостной обязан платить «положенные обычаем ренту и налог с семьи». Как мы понимаем не только в момент оставления сеньора. Но и далее – постоянно. И это звучит не очень ясно, поскольку следующая фраза начинается с предлога «Но». Он относится к выплате формарьяжа, что могло бы означать, что предыдущие платежи окончательно прекращаются с уходом. В то же время во всей позиции имеется некоторая слабина, которая во-первых ссылается на обычай, во-вторых, сразу и далее по тексту приводит описание ситуация «мест, пребывание в которых может дать свободу».

Крестьянин, если считал себя свободным, мог сам разорвать договор. При этом он обязан был вернуть все долги. В некоторых случаях он обязан был оставить все имущество.

Можно предполагать, что чаще всего бежали молодые люди из семьи. Почему мы об этом говорим. Российский советский опыт говорит нам, что ведущим процессом оттока сельского населения из колхозной деревни было невозвращение солдат-срочников из армии в деревню – они нанимались на стройки или попытались поступить в ВУЗ, в городе, где обычно они застревали в общежитиях крупных предприятий. То , что холостая молодежь – это единственная подвижная категория – не бог весть какая глубокая мысль. И им должно быть удавалось завести новое хозяйство на новом месте. В истории Европы есть и прямые элементы массового ухода, и это первый поход крестьян весной 1096 года, опередивший движение и сбор рыцарского войска (осенью того же года).

Уйти мог и вассал, это отмечает И. М. Кулишер, он перечисляет условия оставления имущества

Так в Каталонии практически крестьяне, ставшие лично свободными, и выкупившиеся дважды (в начале 15 века) даже после двух восстаний (1462 и 1486) не могли себя чувствовать вполне свободными. У них отменялись барщинные службы и дурные обычаи, а остальные платежи и оброки они могли не платить, если докажут, что свободны от них. Мансы сеньора они могли покидать, только в случае если вернут все долги сеньору, а участок возвращается ему. [Кулишер И. М., 193].

О том, что крестьянин мог перейти от хозяина к хозяину говорит и традиция Юрьева дня в России, а это намного более позднее явление, чем распространенное в Западной Европе, то что эта форма является привнесенной с Запада – несомненно.

Расчистки новых земель и колонизация новых земель

Обилие свободных земель как причину видит Кулишер главной основой раскрепощения крестьян, [Кулишер И. М., с. 170–173], и это не вполне верно. Позже то же говорят советские историки

Первым результатом прогресса крестьянского хозяйства был быстрый рост населения в регионе (XII–XIII вв)..создавал нехватку годных для обработки земель, которая возмещалась постепенно развивающейся внутренней колонизацией за счет обширных тогда еще лесов…

рост населения в регионе (XII–XIII веков)..создавал нехватку годных для обработки земель, которая возмещалась постепенно развивающейся внутренней колонизацией за счет обширных тогда еще лесов… [История Европы c. 260].

Мы отмечаем, что быстрый рост населения И СОВЕТСКИЕ ИСТОРИКИ оценивают как результат ПРОГРЕССА крестьянского хозяйства и в этом мы согласны – мы идем дальше, куда не следует никто – не только к прогрессу техническому, но к поиску причин мотивации прогресса технического, а как уже на данную точку исследования видно, мы должны искать не столько поиск причин мотивации прогресса, сколько причину сохранения жизни и здоровья и работоспособности сельского работника, что есть фаза, много предшествующая усовершенствованию техники. Поясню, если заботиться о технике, не заботиться о работнике, то последний (работник) немедленно сломает технику, будучи не мотивирован – вся история рабства отражает этот феномен, вся история Рима Первого и Рима Третьего – рабского «социализма» повторяет его. Здесь мы снова возвращаемся к иерархии потребностей Маслоу. Работник и просто человек стоит в основе производства – работать с новыми технологиями и в аграрном труде с биологическими материалами, на большом поле ЭФФЕКТИВНО можно только будучи мотивированным, ориентированным на рост урожая. Если речь идет только о выживании (колхоз) и о фиксированном остатке – зарплате (трудодни), то такое хозяйство будет «гореть синим огнем!». И карточки 1989–1990 гг. есть закономерный результат такого типа хозяйства. Иной результат возникает при работе иерархии Маслоу, – сначала безопасность, сначала удовлетворение минимального достатка, затем и только затем. не раньше – способность к поискам повышения урожая, ЕСЛИ существенная часть его прироста будет ТВОЕЙ. Возможно это даже не творчество, но это уже творческая забота об урожае как о хозяйстве. И это включает (конечно, индивидуальное) творчество на поле – даже по малым обстоятельствам заботу учета погоды и изменения обстоятельств. Итак у нас новая цепочка:

1) безопасность перехода или ухода, бегства;

2) свобода или некоторый выигрыш в условиях договора с сеньором (это удовлетворенная потребность в уважении – «не сговоримся – я уйду!»);

3) относительно выгодный договор, учет собственных интересов, кое-что остается и себе;

4) забота об урожае и его сохранности (и это уже творчество номер один);

5) только потом и существенно позже, после преодоления сельского традиционализма –.творчество на поле, экономия труда, работа с новыми культурами.

Это и есть реализация иерархия Маслоу в аграрной экономике финального предкапиталистического периода – феодализма. В некотором смысле иерархия Маслоу иллюстрируется и фразой рабочего сцены, занятого «хищением социалистической собственности»: «Утром деньги – вечером стулья…», [Ильф и Петров. Двенадцать стульев]. Что уж говорить о более содержательной мотивации сельского труда.

Итак, быстрый начальный рост населения сначала – это еще не прогресс техники, это просто забота об урожае как о своем продукте (то, что забыто и не понимается в ментальности городского жителя СССР, например, советского историка в России). Но в этой заботе уже ни грана пессимизма арендатора Рима.

Процесс расчисток и колонизации позже называют ведущей причиной развития феодализма или его ключевой точкой Ле Гофф и Ж. Дюби. И это тоже не вполне верно. Аналогично неверно считать причиной феодального развития распределенную форму собственности на землю и вообще видеть в собственности ядро и суть способа (или просто хозяйственного этапа) производства, что было коньком марксистов.

Земля действительно свободна и занята лесом. И первые расчистки земли от леса под пашню начинают еще в VIII–IX веках монастыри, как «богоугодное дело» – существенно, что лес под пашню предоставляют аббатства свой. А, значит, и оброки крестьянин будет платить монастырю. И не только монастырю. Так Г. Л. Маурер (1790–1872) уже упоминает, что заложенные деревни на помещичьей земле упоминаются рано – в 724 г. их основывает около Цаберна король Хильдеберт. [Маурер Г. Л., с. 268].

Процесс колонизаций и расчисток, расселений сам Кулишер и французы из «Анналов» относят к 1200–1350 гг. или в период 1000 – 1300, приводя позже данные и за XI век. Это период УЖЕ выросшего населения, которому может реально не хватать старой расчищенной земли на прежних мансах, когда господа САМИ НЕ ТОРОПЯТСЯ ДЕЛАТЬ РАСЧИСТКИ НА СТАРЫХ ПОМЕСТЬЯХ. Рост населения к этому моменту начала расчисток должен проявиться – скачок УЖЕ состоялся. Кстати, именно к этому моменту уже появились города, и они начали свое коммунальное движение. Но есть и прямые указания на простое бегство:

Но основную массу колонистов, трудом которых создавались новые поселения, составляли крестьяне, уходившие с насиженных мест в надежде избавиться от барщины и личной зависимости.[ История Европы c. 260].

Речь идет о колонизации лесных территорий во Франции, в Германии, и за Эльбой. Переселялись баварцы и прирейнские жители. «Источники прямо указывают на то, что тяжелые повинности и службы довели население до крайней нищеты и вынудили покинуть отечество и унаследованные от отцов земли (1102 г.), что произвол помещиков заставил крестьян бросить свои держания и переселиться в другие страны (памятники 1141, 1146 и 1183 гг.)» [Кулишер, с. 171].

И не просто произвол помещиков заставлял бросать земли – опираться на прямые жалобы источников нет резона – следует иметь собственную картину происшедшего. Данные жалобы – это, скорее всего, обоснования бегства с той стороны, которая их приняла на новом месте.

Здесь логика такова – при недостатке крестьян в предыдущий период VII–X веков произвол феодалов или еще наполовину феодалов сократился ввиду их непрерывного бегства и регулировки уровня эксплуатации, что и дало затем возможность расти мотивации к росту производительности труда и просто вырасти населению и производству продуктов и населения к началу 11 века. Излишней земли на старых площадях уже нет. Излишек населения начинает образовывать ремесленное сообщество, и поднимаются малые города. В этот момент начинает появляться торговля, а сеньоры пытаются увеличить сборы оброков для закупки вновь появившихся предметов роскоши. При отсутствии нехватки рабочей силы относительно уже разработанной земли и возникает новое давление – населением. Конкуренцию может составить только новые распашки в больших лесах и на славянских землях к востоку.

Мы отмечаем еще раз, что не сами по себе свободные земли являются причиной свободы крестьян, а возможность бежать и отсутствие возможности у локальной власти маленьких государей вернуть к себе бежавших. Иначе они должны сражаться и вступать в конфликты со своими восточными сеньорами землевладельцами, дающими личную свободу крестьянам, и предоставляющие землю под меньшие оброки и даже с определенными начальными годами их отсутствия.

Будь государство, как и Рим, определенно сформировано, тогда всякое передвижение крестьян по дорогами в любом направлении было по под контролем его аппарата, как это и было в Российской империи и в Риме. Переселяться в России возможно было лишь (без семьи и подводы) пешим образом, прячась от больших дорог – «гулящие люди». И Рим поздний и Россия советская в 80-е годы - земли пустой и зарастающей "бери не хочу", а работать нет желающих. Это не потому, что нет людей, это потому, что нет идиотов отдавать почти весь урожай жадным чиновникам, не боящимся остаться без власти.

Кстати, отношение к бродягам и идущим по дорогам людям, бывшее терпимым в V–X веках по данным и наблюдениям Ле Гоффа сменяется на негодование к бродягам. Это и образует феномен достаточной плотности населения с позиций земледельца, как позже то же самое случилось с горожанами (смена приема беглых на запрет вселения в город).

Уход на новые земли фактически означал сманивание или бегство, и достать крестьян с новых земель было фактически невозможно.

Экономический подъем в средневековой Европе, датируемый XI–XII вв., был лишь результатом демографического роста…Даже размеры больших романских и готических церквей отвечали сперва простой необходимости принимать более многочисленный христианский люд [Ле Гофф Ж., с. 273].

Далее ряд историков именно к расчисткам неравнодушны и рассматривают их в комплексе, хотя ясно, что кто же будет расчищать землю, когда есть залежная рядом.

Переселение хозяевами

Переселение хозяевами часто связывают с колонизацией. Это явление относительно позднее, и связано с уже с четким пониманием значения работников на земле, ценности объемного урожая. Кроме того, это предполагает уже избыток крестьян в старой общине – т. е. это результат роста населения, которое в данной ситуации не уходит от хозяина. Наиболее часты такие переселения в виде новых расчисток под управлением монастырских хозяйств, где уровень повинностей всегда был или должен был быть ниже уровня в светских вотчинах.

Иногда..миграция сельского населения происходила под главенством феодалов, особенно монастырей, переселявших своих крестьян на новые земли, привлекая их льготными условиями. [История Европы c. 260].

Мы можем напомнить и другие более поздние переселения – по инициативе советской власти – например, «оргнабор» и т.п. Но организованное переселение не было ведущим фактором при феодализме.

Сманивание крестьян

Информация о сманивании работников и об их похищении звучит в документах государства и поместных землевладельцев больше после Черной смерти. Можно считать, что хозяева оказывались в безвыходном положении. Конечно им было далеко до состояния голодания, но обеднеть в те времена можно было достаточно быстро.

Из жалоб ордонансов и статутов Европы по поводу возрастания стоимости рабочей силы после «Черной смерти», выясняется, что некоторые наниматели прямо поощряют корыстолюбие рабочих, соглашаясь на повышенную плату:

«этим они привлекают к себе рабочих, сманивают их друг от друга, даже у самого короля» [Кулишер И. М., с. 188].

Похищение крестьян

Явление вторичное. Почему? Понимание труда как ресурса, важного для производства прибавочного продукта или просто жизни сеньора – это не одномоментное озарение в обществе такого типа. До похищений, как мы видели было и просто уничтожение свободного населения галло-римлян и простое небрежение им, и простой захват, когда это надобно, и его спасение от внешних вторжений. Похищение следует за этим. Оно резко отличается от «похищения сабинянок» и захвата рабов древнего мира. Дело в том, что феодальный труд с собственным инвентарем, непростым климатом и соседним лесом совершенно исключает принудительный труд раба – объемы лесов вполне давали возможность длительного в нем пребывания (с летнее время). Похищение все-таки включало предоставление условий лучше, чем до того, если только похищенных не увозили за море и т.п. Поэтому для крестьянина оно могло быть либо извлечение из более тяжелых условий хозяйствования и перевод на более удобные земли и условия – обычно это освобождение на большое время или несколько лет от повинностей, помощь лесом, высокий объем угодий и пахотной земли.

Как сообщают документы после «Черной смерти» крупные землевладельцы с толпой своих людей нападают на соседние поместья и захватывают живущих в них рабочих, уводят к себе [Кулишер И. М., с. 188]. В реальности это означает что крестьянам выделяют выморочные хозяйства и пустые дома, в которых умерли жители, мало кто откажется от бесплатного хороего дома в счет жизни у нового хозяина.

Влияние растущих городов

Бегство крестьян в города рассматривается советскими историками как основной демографический источник роста городов, и это так и есть, просто ввиду отсутствия других потенциальных источников.[История Европы, т. 2, с.]. Дискуссия по поводу источника роста городов бурно велась во второй половине XIX века в германской исторической школе работами Маурера, Наиболее полным обзором на начало XX века следует считать (для России) обзорную статью-предисловие Дмитрия Петрушевского к работе германского историка Георгия Белова по теме причин и механизмов формирования и роста средневекового и коммунального города. Логика дискуссии и спора от Эйгорна (1815), через таких историков, как Арнольд (1854), Нич (Nitzsch – 1859), Вильда (Wilda – 1831), Гирке (Gierke – 1868), Гегель, Гросс, Кейтген (1895) до Георга фон Белова (G. von Belov – 1892). Д. Петрушевский тщательно отслеживает логику авторов – и это увлекательный материал и методическая школа для любого современного исследователя и для автора конечно в том числе.

Наиболее определенно о причине роста городов говорит Г. Белов в своей замечательной книге «Городской строй городская жизнь средневековой Германии», интересной даже в настоящем времени массой фактических деталей городского быта.

В ход идет множество аргументов, и мы ими еще займемся. Но в дискуссии речь идет о причинах и механизмах возникновения города – причем контекст дискуссии временами меняется. И это тоже проблема для последующих историков.

Мы же здесь останавливаемся, и говорим об обратном (и это тоже проблема контекста). Нас интересует влияние города на бегство, на крестьян.

И мы совершенно определенно отмечаем несопоставимость явлений. Бегство в город глубоко вторично и отражает процессы после результатА появления ГОРОДА, после отделенного ремесла. Мы согласимся с тем, что прежде чем бежать в город, следует создать прибавочный продукт в деревне и традицию обмена. (Ибо город существует, когда есть и то, и другое). Эти предусловия уже предполагают сложившиеся сельские сбалансированные отношения и производство товарного избытка. Только после самого появления избытка возникает отделенное ремесло в виде города (а сначала и до города в некоей иной форме). И третье, прежде чем бежать в город, именно ГОРОД должен был набрать политическую силу НЕЗАВИСИМОСТИ от сеньориальной власти. И эти три шага идут раньше и имеют свои причины. Потому и аргумент Кулишера об освобождении крестьян запаздывает на несколько шагов. Причины следовало искать в росте производства (на душу) сельскохозяйственного продукта и производства на этой основе новых душ (еще раз напоминаем, что в «прошлой жизни» вновь родившиеся души не сумняшеся если не сознательно губило государство, теперь государства-убийцы не оказалось и мы теперь знаем в Западной Европе по какому счастью и причине.

Но то, что мы сказали здесь, не вполне понимали даже именитые и даже просто замечательные историки сто лет назад. Так И. М. Кулишер видел в росте городов освобождение крестьян: «Если в XIII–XIV вв. положение крестьян улучшилось, то произошло это отчасти благодаря расцвету городов; до самого конца XIV в. города представляли из себя убежища, открытые для крестьян, что заставляло землевладельцев, если они не желали, лишиться работников, привязывать к себе крестьян, где было можно силою, но также и хорошим обращением. Но в XV в. по мере того, как город перестал служить убежищем для крестьян и для помещиков исчезла необходимость церемониться с ними» [Кулишер, с. 204]. С учетом сказанного выше это и верно, и неверно, теперь читатель понимает в каких смыслах. Рост города стал самостоятельным фактором, но это никак не объясняет предшествующей развитие и сам расцвет города. Искать освобождение и свободу крестьян в росте города логически не мудрее, чем обнаружить в движении автомобиля причину расхода горючего. В остальном же все верно – и эксплуатация падает, и население переезжает. Например, жители города Норвича конца XIII века происходили родом из 460 различных местностей, [Кулишер И. М., с. 180, примечание 26)]. Этот процесс вселения крестьян в города прекратился в XV веке, когда город перестал принимать селян, поскольку ремесло, формируя свою монополию над деревней, ощутило необходимость сословного запрета на переход в город.

Фактор бегства крестьян в город как снижение их эксплуатации отметил Каутский. Большой обзор исторических исследований на начало XX века по бегству крестьян в города и о факторах, изменявших этот процесс в ту или в иную сторону, приведен Кулишером в работе на [стр. 178, 181 – ссылка 32], при этом он ссылается и Каутского, который это заметил [Каутский К., с. 134, 168–171].

В Восточной Европе рынок при наличии централизованных государств (периферия феодального ядра), как известно, создал то, что стали именовать «второе издание крепостничества». Этот же процесс, да еще два раза, пережила и Россия – пусть читатель раскроет свой (уже не «серпастый и молоткастый», но тот же по смыслу) паспорт и полюбуется этой отрыжкой феодализма[3]. России этот процесс в Советское время ускоренно прошел как запрет на прописку в городе или как вчинение трудностей на городские привилегии (срок временной прописки для получения постоянной прописки и срок постоянной прописки без постоянного жилья для установки в очередь для получения постоянного городского жилья)

Интересно, что город вводит процедуры, усложняющие возможность выдачи крепостного из города. Например:

Для того, чтобы получить в течение этого времени (года – прим. СЧ) виллана обратно, сеньор должен был доказать его несвободное состояние и факт рождения его в пределах поместья посредством свидетелей, а это было делом весьма нелегким, так как свидетели, должны были удовлетворять определенным требованиям. Как указывает Веррье, который нашел а актах провинции Геннегау 19 случаев требования обратно беглых вилланов, свидетели должны были принадлежать тому же сословию, как и беглый, нередко могли быть только из ближайших родственников, число их составляло от 2 до 5 и более. Насколько же это было сложно для сеньора, видно далее из приводимых им случаев, когда граф Геннегау пытался требовать часть имущества, оставшегося после смерти ушедших в г. Валеньсен и умерших там сервов (maine-morte). В середине XV века графом было отправлено туда с этой целью два человека, из которых одного городской совет арестовал, а другого изгнал из города и дом его разрушил. Впоследствии на требования графа город прямо заявлял, что в его пределах сервов не имеется. [Кулишер, с. 175]

Это знак свободы города. Бегство в город, таким образом, тоже уменьшало эксплуатацию. Но это уже следствие, которое вызвано вторичными процессами.

Самовыкуп крестьянства порознь или общинами

Стоит еще раз сказать о развитии ментальности даже западноевропейского крестьянства к началу второго тысячелетия – крестьянская община не обычная соседская община в российском понимании – это самоорганизующаяся группа достаточно независимых людей, которые могут собрать средства и выкупить себя, вести переговоры от лица группы и т.д. Рост плотности населения и внутренняя миграция идут рука об руку – самостоятельность и на этом фоне групповое вполне осознанное ДОГОВОРНОЕ ОБЩЕЕ поведение.

И второе. Многочисленные факты выкупа крестьянами самостоятельно или целыми группами, сообществами или общинами еще раз указывает на то, что развитие рыночного хозяйства ИЗ ПОЯВЛЕНИЯ ГОРОДОВ И ТОРГОВЛИ и даже ДО ПОЯВЛЕНИЯ ГОРОДОВ, но уже с появлением торговли, обратным образом влияет и на возможность такого выкупа. Рост роли денег связан с ростом и появлением города, появлением потребности сеньоров в деньгах как в средствах платежа и потому глубоко вторичен. Выкуп свободы велся частями и обычно отдельными лицами. Поскольку ряд служб и повинностей освобожденные все же сохраняли, то при перемене места жительства прослеживание их повинностей сеньором становилось не только затруднительным, но зачастую и невозможным. Поэтому оно также становилось некоторой формой бегства.

Политика Короля во Франции и выкуп

Известно, что еще во времена норманнских набегов Короли Франции привлекали крестьян своими «облегчениями» в королевский домен. Но это было вызвано их же собственными ошибками в части предшествующей охраны населения в период таких набегов. Так что короли Франции в части развития феодализма внесли свой посильный вклад как по сгону крестьян с собственных земель, так и в деле общего последующего снижения степени эксплуатации (но только в силу конкуренции с рядом своих могущественных вассалов). И этот фактор включается в первую позицию причин.

Освобождение крестьян иногда приписывают роли французского короля. Однако эта тема относится не к фазе генезиса и РАЗВИТИЯ, развития как УСПЕХА (успех мы относим к возможности перехода), а к разрушению феодальных отношений. Особенно, часто в этом смысле ссылаются на знаменитую фразу 1315 года в грамоте Людовика X о том, что «согласно природе всякий человек рождается свободным». Она позже попала в конституцию США. И эти процессы относятся к освобождениям «из сострадания, для Божьей милости и за деньги» начиная с времен Людовиков VI и VII, которые постепенно отменяют main-morte в своих доменах. И все это приходится на период от XII века.

Марк Блок совершенно справедливо отмечает, что король в этой области был ни первым, ни последним, а держался в середине среди других феодалов.

Кроме того, Кулишер показывает, что вообще освобождение от многих повинностей было в некотором смысле освобождением королей от лишних и хлопотных функций определения объемов платежей, когда сам порядок и цена определения размера платежа превышала сумму платежа. Речь идет о том, что при наследовании выморочных хозяйств бывших или освобожденных сервов имущественная власть сеньора наступает снова – через несколько поколений. И определение такого права и размера платежей было делом нелегким, а расходы были велики. [Кулишер И. М., с. 196].

Чума и эпидемии в городской среде

Уменьшение населения – и резкий спрос на рабочую силу, попытки нового прикрепления и, наоборот, резкий рост стоимости рабочей силы, рост доходов и уровня жизни, просто комфорт оставшегося пустым (выморочного) жилья для крестьянского населения, можно сказать рост стандартов жизни – конечно, результат чумы. Но почему бы нам не проследить причины чумы. Дело в том, что чума в значительной степени связана с изобилием мясных объедков в местах стойбищ скотоводов, а также при массовой гибели людей и скота от войн и военных действий. То, что чума периодически возникает от этого и приводит к сокращению населения ясно. Но Черная смерть это совмещение старого порядка с новым порядком Западной Европы – с появлением городов и объемной торговли. Это результат роста плотности населения в регионе от Атлантики появление городов и общий рост плотности населения и его динамики, его контактов до Волги – Золотая, Синяя, Крымская орда и стоянки (при сохранении антисанитарии совместного проживания и роста обмена и общения как механизма распространения).

Можно считать, что Черная Смерть провела определенную черту под ростом плотности населения. До того, каждый результат роста плотности населения, который (рост плотности) до того прерывался только имперской агрессией и внутренней резней, рабством. Теперь более важным фактором становится антисанитария и борьба с ней – война отходит на второй план.

Возникает и реакция общества. Черная Смерть при уровне науки того времени привела к первым противоэпидемиологическим мероприятиям – карантинам. В Италии всех членов экипажа и пассажиров с кораблей в период угрозы чумы и т. п. содержали до 40 дней в карантинах (quarantina) [Квеннел Ч. Г. Б и М., с. 88]. Кроме того, борьба с грызунами и мусором в Европе приобрела большое значение – достаточно сослаться на санитарные кордон, организованный в 1720 г. во время Марсельской чумы, см. выше.

После XIV века чума стала фактором и социально-политическим, важным не только для Западной Европы, но даже и для Московской Руси. Чума воспрепятствовала в последующем росту населения кочевников, поскольку крысы как переносчики заболевания, распространившиеся в регионе Великой Степи (Steppe) в дальнейшем никогда не позволяли воинственным племенам скапливаться в существенных масштабах и осуществлять новую агрессию. Любые стоянки, сопровождаемые приличным количеством хранимого или возимого продовольствия, животных, их отходов и пищевых остатков, притягивали из степи крыс, которые стали постоянным фактором инфекции и одновременно присоединяли к антисанитарии чуму и другие инфекции закономерно ликвидируя очередной опасный для земледельцев «сгусток кочевого населения». [Encyclopedia Britannica, Steppe, the].

Мы подводим итог разделу о чуме следующим. Чума – результат роста плотности населения – тема мальтузианская. Но сам рост плотности населения, предшествующий большой роли эпидемических заболеваний – это уже результат сбережения населения, уменьшения агрессии и более примитивных форм гибели населения. Поэтому чуму нельзя рассматривать как первоисточник или первопричину ни роста заработной платы или снижения эксплуатации, ни освобождения крестьянства.

Классовая борьба и статья Роберта Бреннера

Существует ряд работ, предполагающих, что прогресс феодализма связан с высоким уровнем классовой борьбы в этот период в Европе и целая дискуссия по этой теме.

При обсуждении проблемы феодализма в середине XX века с идеей о том, что феодализм обязан своему развитию крестьянским политическим движениям как формам развитой классовой борьбы, выступил Роберт Бреннер (R. Brenner). Справедливо критикуя недостатки предыдущих теорий, Бреннер показывает активность западноевропейского крестьянства, формулирует и обосновывает гипотезу причин демографического и аграрного хозяйственного роста западноевропейской деревни. Суть объяснения – классовая борьба ослабляет эксплуатацию, что и служит основанием для роста крестьянства в целом и его производительности и мотивации.

В части классовой борьбы и ее роли в историческом процессе в целом мы когда-то уже излагали свои общие соображения. И повторим их здесь кратко.

Когда Маркс писал о революциях, он имел в виду восстания, прежде всего, известные в истории Европы, и восстания крестьян до XVII века имели среди них ведущее по масштабам значение. По Марксу классовая борьба – это двигатель социального прогресса, и это конечно, в целом неверно. Социальный прогресс – результат не борьбы, столкновений и агрессии, а совместного разделенного труда и сотрудничества. А борьба начинается только тогда, когда в развитии общества происходит сбой взаимодействия, компромисса и сотрудничества. Для российских обществоведов, прошедших школу марксистской (гегелевской) диалектики, аргументом будет всего один – если бы не было просто труда, а лишь борьба, то «экономические» или «производственные» противоречия бы не возникали и не «накапливались, как переход количества в качество», и, соответственно, в таком случае их не надо было бы разрешать в какой-либо борьбе. Таким образом, борьба «за мир» (в данном случае социальный), которая не оставляет «камня на камне», – означает разрушение сотрудничества классов или «органической солидарности» по Дюркгейму. Но теперь мы знаем, что продолжение труда на достигнутом уровне требует очередного восстановление такого или еще более эффективного разделения труда. В некотором смысле борьба – это только потребление или изменение условий потребления или дистрибуции, но не производство и развитие общества собственно. Снятие препятствий к развитию есть только условие, но не собственно развитие. Тем не менее, если понимать под «борьбой» только устойчивую твердость отстаивания или соблюдения классовых интересов ДЛЯ продолжения труда, то тогда с таким определением «двигателя» или его «части» можно было бы и согласиться.

Наше главное замечание в части работы Бреннера состоит в следующем. В силу бедности марксистской модели (верхний класс – нижний класс) Р. Бреннер не может ничем объяснить различие в (высокой) активности западноевропейского и (низкой) активности восточноевропейского крестьянства. И в этом он оказывается заложником отрыва экономических элементов общества от связанной с нею (закономерной) психологической составляющей ведущих элементов (классов) общества, которые в данной ситуации могли бы быть закономерным фактором с учетом того, что сам уровень активности является функцией ментальности, обусловленной безопасностью среды (близости периферии). Мы покажем, что различие в активности объясняется и объективными институтами и ментальностью, которая порождена и этими институтами и окружающей ситуацией, которая и является порождением таких институтом. По сути мы имеем нечто от вроде причинного бутерброда – подложка – окружение или периферия – следствие – существование мощных государственных институтов, возникших с запаздыванием и не прошедших стадию полного перезревания (распад) (или смешения с перезревшим регионом) в силу мощной периферии справа с Востока и третье – ментальность подчинения является результатом и периферии и воспитана сильной государственностью

Классовая борьба, если ее рассматривать как групповую политическую, силовую активность больших масс людей, занятых в однородном виде хозяйства и занимающем в социальной структуре примерно одинаковое положение, (например, крестьян) в Средневековой Европе захватывает собой период развитого феодализма и почти неизвестен времени Темного Средневековья.

Дело в том, что классовая борьба касается регулирования социальных отношений в уже сформировавшихся социальных структурах (и чаще в фазе их кризиса), а Раннее Средневековье образует собой период именно складывания таких структур.

При возникновении новых социальных структур действуют совершенно иные механизмы социальной мотивации – часто, а в Раннем Средневековье – именно – неудовлетворенная потребность в безопасности I (агрессия, убийство, насилие, физический произвол и калечение, увод в рабство) или неудовлетворенная потребность в безопасности II (конфискация, грабеж, воровство ценностей и имущества, поджоги жилища, потрава посевов и т.п.) образуют НИЖНИЙ УРОВЕНЬ мотивационных доминант в социальной деятельности. При этом идет объединение общества в целом – социальные различия внутри этнической группы отходят далеко на второй план. Некие общественные (объединительные или патриотические) движения, не переходящие в классовую плоскость мы можем наблюдать только в момент недовольства ленивыми Меровингами в период агрессии норманнов

После возникновения феодальных структур, а само создание структур не сопровождалось какими-либо явными социальными движениями, восстания возникают по вполне определенным поводам и в момент совершенно конкретных трагических ситуаций (Столетняя война и моровая язва – Черная смерть). Причем касаются они попыток вернуть давно ушедшие нормы эксплуатации и службы, повинности (в связи с резким сокращением количества работников и населения). В других ситуациях крестьяне, выросшие численно, получившие вместо малых хуторов, уже большие селения до многих сот, иногда тысяч, жителей, постепенно образуют сплоченную общину для отстаивания своих сложившихся традиций в борьбе с сеньором (запрет ухода из имения, разрушение барских изгородей), или даже в борьбе с этническими пришельцами (французы сопротивляются англичанам в Столетней войне)

Общепризнанный факт укрепления сельских общин заставляет нас обратиться к причинам такого укрепления. Создается впечатление, что объединение крестьян как классовое возникает только после того, как рост плотности сельского населения вызвал некоторое обобщенное экономическое давление на это население в целом и в общем. О таком давлении говорит, например, Каутский. Речь о том, что в момент роста земледелия и городов ВПЛОТЬ ДО ИХ НАСЫЩЕНИЯ пропорционально потребностям в разделении городского и сельского труда, крестьянское население не испытывало ОБЩИХ ТРУДНОСТЕЙ как КЛАСС. Каждый мог заниматься, чем хотел или переселяться куда хотел (с учетом всех известных нам феодальных ограничений). Но после приостановки городом приема сельского населения начинаются сельские трудности, связанные с отселением. Механизм следующий (Каутский) – растет сельское население – свободных земель уже нет, уход в город далее невозможен. Перейти в другое место невозможно. – некуда. Нигде не ждут. Конкуренция за текущую землю возрастает. Изгои и лишенные земли потомки готовы уступить сельским хозяевам-землевладельцам и работать тяжелее. Так уже в эпоху Вильгельма Завоевателя (Книга Страшного Суда) существовал многочисленный класс малоземельных и безземельных крестьян-коттеров, которые вынуждены были искать заработка наймом в хозяйства крестьян. Их численность (менее 5 акров земель) в Англии в XII–XIV вв. составляла в среднем одну треть не свободного крестьянства [Кулишер И.М., с.191 со ссылкой на Мэтланда (Maitland) и И. Граната]. Сеньоры начинают, пользуясь ростом своих потребностей и «безвыходностью» крестьян в обоих смыслах, увеличивать свое давление. Потенциал (намерение) давления существует всегда – но в предыдущий период не было возможности его реализовать. В этот момент начинается давление, которое имеет под собой почву – конкуренция безземельных людей в округе возрастает. Тем не менее после Черной смерти в Англии избыток сельского населения исчез, и города принимали населении из деревни вновь, кроме того, самоубийственная война Алой и Белой роз привела к ослаблению социальной силы феодальной знати, как источника насилия над крестьянами.

И вот тогда возникает потребность крестьян, уже имеющих или держащих землю, отстаивать свои уровни повинностей и оброков от попыток их увеличения перед сеньорами и перед безземельной или малоземельной «голытьбой».

Но западноевропейские крестьяне не просто крестьяне (речь о российском представлении о крестьянах ) – это люди, которые умеют договариваться и двигаться, принимать личные решения и активно действовать. Они создают активные общины – как совокупность личностей. И здесь возникает некое различие в ОПЫТЕ крестьян западноевропейских (французских, и германских, английских, прежде всего) от совсем молодых народностей, выходящих в земледелие – отличие от восточных славян, пруссов, венгров. И от старых народов они отличаются отсутствием практики свободы решений и переселений. Новые народы, восприняли внешний порядок социальных отношений вместе с христианством и навязанной культурой. Но механизм формирования социальной структуры (землевладения) был импортирован, а не создан сам по себе. Социального опыта договоров сверху донизу в восточной части общества не было – вот почему община и деревня в Восточной Европе так сильно отличалась от общины на Западе, Вот почему и результаты классовой борьбы в Европе восточной были совсем другие.

Несколько иначе обстоят дела в Германии – последняя меньше пострадала от чумы, как земля, меньше связанная с внешней морской торговлей. Избыток населения остался. Возможности для смещения в сторону Востока и в города уже прекратились (это аргументы Кулишера и историков в его большом обзоре) [Кулишер И. М., с. 205–206]. Попытки давления знати и мелких государей существовали, но хотя восстание (с множеством уравнительных требований, включая обобществление всех угодий) и было подавлено, но в реальности ухудшения положения крестьян в сравнении с периодом до Черной смерти не произошло. Крестьянские движения, например, в Германии (Бегейма 1476 в Вюрцбурге, восстание Союза Лапотников Bundschuh в начале XVI века, Крестьянской войны или Мюнцера) во многом носили характер не ограничения эксплуатации, а просто требования уравнительного распределения земли и возврата общинных угодий и т.д.

Так было на территории Западной и центральной Германии. Исследователи спорят по поводу того, лежали ли в основе крестьянской войны экономический или религиозные требования. С позиций методологии, которая развивается в нашей работе – любые религиозные требования вовсе не являлись исключительно формальными абстрактными) требованиями и потребностями, но совершенно определенно включали требования экономические и в своей религиозной форме все равно отражали экономические потребности крестьянства (более мощный «социализм» германских крестьян Западной и Центральной германии выражает конечно, более мощные атавизмы германский ментальных сторон той части населения, которая не сдвинулась на Запад в Галлию, а осталась в своих родовых более архаичных формах – потому и тема «социализма» и уравнительности в этом восстании имеет многократно большее значение).

Наоборот, в Восточной Германии произошло ухудшение положения, хотя крестьянская война там не имела места. Или иначе, восточные переселенцы из Германии и Европы еще ощущали себя более привязанными к государственной и сеньориальной власти в силу опасностей пребывания в данном регионе с неспокойными соседями, они пока были более объединены в государственном смысле, что было помехой для их объединения в смысле классовом.

Это вообще очень важно в Восточной Европе, начиная с Восточной Германии и Восточной Европы, получившей шок от набегов турок, крымских татар (Венгрия, Польша, Югославянские народы, Болгары, Румыния и Бессарабия, Подолье и Закарпатье, Украина, Русь-Россия – опасность набегов извне – очень надолго, и это совершенно естественно – заложили в ментальность значение политической роли государства как инструмента безопасности земледелия и самой жизни. Иначе говоря, чем дальше на Восток, тем больше государственности, обсуловленной опасностью, больше контроля над крестьянством, и больше их (крестьян) подчиненности, которая совмещена с их искренним служением государству в силу опасности их соседей с Востока. Силовая, милитаристская и государственная ментальность не позволяет усилиться или даже возникнуть классовой и внутриполитической антагонистической или тем более договорной индивидуалистической системе. Имперство – объективный фактор политической опасности – он же фактор патриархальности и тем самым некоторой деградации – высокой эксплуатации и задержки развития деревни и птотому и города. Избыток земли (или низкая плотность) здесь оказывает совершенно иное значение – опасность сплачивает, потому, что по-одиночке и на хуторах опасно (это говорим мы и это не могли сказать марксистыи Бреннер)..

В отличие от этого значение государства в Европе строилось исходя из целей торговли и жизни города, возможности торгового обмена, а не обеспечения безопасности от внешних вторжений, которых в продолжение нескольких сот лет после норманнов и венгров просто НЕ БЫЛО. Потому и способность к мобилизации в общине в классовой борьбе в Западной Европе была мощной и не сдерживаемой понятиями «государственной безопасности» в отличие от потенциала классовой борьбы в Восточной Европе, да и крестьянская община на Западе была творческой и мощной в самодеятельности, творчестве, в отличие от новой и несколько вялой общины на Востоке, идущей своими корнями от родовых групп славян и других народов, малоподвижных в местах своего расселения. Вторые корни политической вялости крестьянства и города, как мы теперь понимаем, лежат в политической активности самого государства, которое берет НА СЕБЯ такую активность и «выучивает» насколько может крестьянство беспомощности (или политической дисциплине – мужчина – солдат).

Здесь мы используем логику иерархии потребностей Маслоу, обращенную к социальным процессам и генезису государственности и к классовой борьбе. Без нее Бреннер [Brenner R.] не мог объяснить различие в поведении и результатах крестьянских движений в Западной и Восточной Европы в период расцвета и позднего Средневековья.

Возвращаясь к Бреннеру, мы вместе с его критиками [Brenner Debate] понимаем, что показать причины различного поведения крестьян в Западной Европе и в Восточной Европе он не смог. Это произошло потому, что модельная, логическая база его гипотезы была слишком бедна. Из нее не следует ни различия в поведении социальных слоев, ни различия (кардинальные) в политической структуре политической власти Запада и Востока. Потому-то , кстати, Бреннер и взялся сравнивать Восточную Европу с Западной, что для него и то, и другое – феодализм.

В итоге у Р. Бреннера результат «тепло», но не «огонь».

Возвращаясь от Бреннера к общей теме причин развития феодализма (не только его завершения), мы можем подвести итоги

Выводы , которые мы делаем на основе этого обзора таковы:

Главной и первичной причиной политической раздробленности при феодализме, т.е. при том. что и составляет основу феодализма, оказывается возможность существенной горизонтальной мобильности крестьян. Все остальные причины, указываемые как повод к развитию, оказываются вторичными и зависимыми от первой, и отстоят от нее на один или несколько логических шагов или исторических этапов. Горизонтальная мобильность и есть первое следствие феодализма, которое реализуется (мы утверждаем – должно формироваться) непосредственно в момент его формирования и потом во все последующие периоды развития, пока не становится общеизвестным договором свободного крестьянина-арендатора.

Назад Оглавление Вперед

[1] В отличие от общества, для власти и государства - это всегда очень выгодное дело.

[2] Это собственно видно не только на демографическом результате Рима, но и на отношении Российской империи к своему населению – растрата населения в войнах, в голодах (не только естественных), переселения в духе Ассирии и Персидсколй державы, Рима с массовыми смертями, трудовые концентрационные лагеря как форма использования рабочей силы.

[3] Новые проблемы с иммигрантами носят совсем новый экономико-социальный характер и потребность учета иммигрантов, рвущихся в Шенген и даже в Россию – это новые явления последней трети XX-го – начала XXI века, которые придают таким документам новое и в общем-то должны, например в Европе давать не «второе» или третье» старое, а совсем новое дыхание или звучание. Исторические процессы могут носить как старые формы в новом контексте, так и старые явления в совершенно новой оболочке (тоталитарная и имперская система под видом «общества равенства»), а иногда, как с упомянутым российским паспортом, он играл сразу три роли, например на 1960 год: 1) не пускать крестьян в город вообще – паспорт не выдается (отменено Хрущевым), 2) не пускать всех других жителей и даже других горожан в Москву и в Ленинград (Санкт-Петербург) – это городской сословный запрет (но не феодальный, а имперский столичный запрет на перераспределение льгот столичного населения – аналог Риму Первому, и, конечно, 3) русский «Шенген» 1960 г. – это просто «железный занавес», через который не пройдет ни китаец, ни афганец, ни западный шпион Гадюкин. Три в одном!